Сначала Филипп отдал приказ казнить самонадеянного пачкуна и мазилу, однако вступился сын, молодой Александр, который сказал, что столь величаво никто еще не изображал царя и просто глупо уничтожать такого мастера, если стену можно расписать заново.
Филипп редко внимал советам сына (впрочем, Александр еще реже осмеливался вообще открывать рот в его присутствии!), но на сей раз неожиданно для всех его послушался. Изображение Апеллес переделал очень быстро. Лица пришлось выдумывать, и они утратили то живое, непосредственное выражение, которым пленяли прежде. Но царь остался доволен, ибо его собственный лик засиял теперь еще ярче. Он щедро наградил Апеллеса, и тот некоторое время состоял в свите Филиппа Македонского, пока не устал от непрестанных кочевий и сражений, не встревожился, что разучится писать что бы то ни было, кроме военных сцен и свирепых воинских физиономий, и не отпросился на время в Афины — дать мирный отдых своему взнузданному и нахлестанному вдохновению. Александр снова помог ему убедить отца, и Апеллес уехал, увозя с собой свою мировую славу — и те уроки, которые он извлек из общения с сильными мира сего.
Именно благодаря одному из таких уроков он теперь искал натурщиков где угодно, только не среди своих будущих зрителей и ценителей.
Рабы в этом смысле подходили больше всего, ибо их постоянно перепродают, это раз, а во-вторых, ни один раб не будет настолько безумен, чтобы признать свое сходство с олимпийцем или хотя бы сатиром. За святотатство его колесуют, и это будет еще мягким наказанием. Как бы не содрали кожу с живого, как некогда поступил разгневанный Аполлон с чрезмерно самонадеянным Марсием!
В поисках новых лиц с необычным выражением Апеллес и прибыл в тот день в пирейскую лесху и попросил Элия показать свежий товар.
— Вряд ли тебя хоть кто-то привлечет, — огорченно махнул тот рукой. — Не на ком взору отдохнуть! Нынче все полудохлые, как на подбор. Мало ели, а…
— …а били их много, — со знанием дела продолжил Апеллес. — Лица изуродованы?
— Нет, просто грязные и тупые.
— Грязные?! Ты их что ж, еще в купальню не водил? — изумился Апеллес, зная пристрастие Элия к чистоте: вымытый, аккуратный товар можно продать дороже, чем чумазый и вонючий.
— Только собирался.
— Ну так веди сейчас. А я посмотрю.
Элий отдал приказ надсмотрщику отправить товар мыться и вновь обратился к уважаемому земляку:
— Изволь отведать вина — алого самосского, сладкого, как ты любишь. Мне привезли также беотийский хлеб с орехами, твой любимый… Великолепный хлеб! Разводишь в кратере водой вино, обмакиваешь туда тугой кусочек хлеба, и он сразу становится мягким, будто только что испечен, а уж благоухает-то как! — Элий причмокнул губами. — Отведай! А тем временем эти грязнули немножко отмоются.
— Вино потом, — отмахнулся Апеллес. — Я хочу посмотреть на них сейчас.
— На немытых? — изумился Элий.
— На купающихся, — ухмыльнулся Апеллес, и Элий только вздохнул, не смея больше спорить с великим человеком.
Апеллей отстегнул круглую сердоликовую, вплавленную в золото, карфиту
[16]
, которая придерживала на груди нарядный, изысканно задрапированный гиматий с охряной каймой по краям, сбросил его и остался лишь в длинном золотистом хитоне, украшенном по подолу темно-красным критским узором. Одни лишь рабы или воины носили короткие хитоны до колен или выше — почтенные люди позволяли себе открывать только щиколотки. Конечно, во время работы Апеллес не стеснял себя — на нем вообще была только грубая короткая эксомида
[17]
, открывавшая правое плечо и руку, что было очень удобно для размашистых движений, — однако пребывание при царском дворе приучило его к простой истине: встречают по одежке, даже если ты — художник, известный на всю Ойкумену.
Чуть приподняв полы хитона и ступая осторожно, чтобы не запачкать тонкие кожаные сандалии с яшмовыми пряжками, Апеллес прошел к купальне и опустился в кресло, стоящее в тени пальмы.
Купальня представляла собой небольшой, шагов двадцать на двадцать, неглубокий водоем с полого понижающимся дном и несколькими выступами в стенах. Сейчас на этих выступах там и сям примостились скорченные фигуры тех, кто уже помылся и теперь обсыхал.
Апеллес опытным взглядом скользил по лицам и телам — тела для художника имеют такое же значение, как лица! — и с грустью отмечал, что Элий с его наметанным глазом оказался прав.
«Люди вырождаются, — с грустью отмечал Апеллес. — Ну что это за сложение… что за руки и ноги… не найти даже намека на богоподобие! Как будто они все — из кривоногого племени лапифов, порожденных кентаврами! И можно подумать, их всех покусали бешеные собаки… у них водобоязнь! Даже помыться толком не могут, даже не способны получить удовольствие от купанья! Нет, этот товар мне не подойдет…»
Посреди купальни вдруг вспенилась вода, и оттуда показалась облепленная мокрыми волосами голова, и затем чуть не до пояса взметнулось девичье тело. Остальные купальщики с визгом метнулись врассыпную, словно от внезапно вынырнувшей акулы. Те несколько мгновений, пока девушка не канула снова в воду, сердце Апеллеса, казалось, не билось — во всяком случае, он ощутил резкий толчок крови в горле, когда купальщица исчезла. И поверхность воды вновь стала гладкой.
«Сколько же времени она провела под водой, если я ее сразу не заметил? — изумился Апеллес. — И сколько пробудет еще?!»
Он незаметно для себя задержал дыхание, и легкие уже начали разрываться от недостатка воздуха, когда девушка вынырнула вновь, и на лице ее сияло то же выражение, которое поразило Апеллеса еще в первый миг ее появления на поверхности воды: выражение нескрываемого наслаждения. Темно-серые глаза ее были затуманены блаженством. Чувствовалась: сейчас она так счастлива, что для нее не существует окружающего, — она забыла о рабстве и мысленно вернулась в те времена, когда была свободна и могла купаться не только для того, чтобы помыться, но и просто для удовольствия.
Апеллес жадно следил за каждым ее движением, за сменой выражений на лице.
Вот она легко, в несколько сильных, быстрых взмахов, подплыла к одному из выступов на стене купальни, взобралась на него и села. Собрала волосы в жгут, отжала их сильно, как прачки отжимают белье, слабо улыбаясь, когда капли падали ей на колени, потом внимательно осмотрела себя — и покачала головой, увидев, что на ее бедрах изнутри еще не смыты какие-то ржавые пятна.
«Она совсем недавно была девственницей, — понял Апеллес. — Ее насиловали, конечно: иначе отмылась бы от крови, — и насиловали жестоко: плечи и спина в царапинах от ногтей, видны следы укусов… Потом продали в лесху. Здесь она уже не сопротивлялась: на теле нет кровавых рубцов от плети надсмотрщика…»
