А мной интересуются только вот эти зудливые комары!
Я так счастлива, что ты у меня есть, и так несчастна, что на самом деле тебя у меня нет!
* * *
24-й год — как утверждают оккультисты — год Венеры, и я ощущаю это на себе. Это наш с тобой год. Все у нас с тобой будет хорошо! Все обязано быть хорошо!
* * *
Ничего хорошо не будет!
Встала с утра злая на себя, на то, что вчера так распустила нюни. Размазня! Подумаешь, горло! У всех горло! Нечего время попусту тратить! Села за фортепьяно. Надо работать! Стала читать ноты, которые прислал Фомин. Боря — гений! Ужасно, если его вконец охмурит его цыганка! Работала «на сухо», беззвучно. Не могу открыть-закрыть рот. И все время злость на собственное горло: нет, со мной такого не может быть! Не со мной!
И снова страх: неужели больше никогда петь на сцене не буду? Вспомнилась несчастная Нина Литовцева. Она ведь тоже простудилась, насморк перешел в воспаление среднего уха, пришлось делать прокол нарыва, а сделали так, что началось заражение крови! Это рассказывал Поль, а он близко знаком с Качаловым.
Как просто! Какой-то насморк — и вся жизнь испорчена.
Опять полдня проревела. Так себя было жалко, что слезы сами текли.
И все тот же вопрос: Боже, почему я? Если это наказание — то за что? Неужели за тебя, Сережа, неужели за нашу любовь?
* * *
До пятницы еще целая вечность!
* * *
Зашла Клава, стала жаловаться на Ивановского, у которого снималась на пробах в Севзапкино. Ей по сцене нужно было заплакать. Она попыталась вспомнить что-нибудь грустное. Слезы полились, а Ивановский заорал на нее: «Не то! Не то!». И стал кричать на нее площадными словами, что она ни черта не умеет, и не актриса, а дрянь! Тут она заревела от обиды, и сразу стали снимать. Он это все нарочно подстроил! Специально обидел, чтобы слезы вышли натуральными. Я ее утешаю: «Клавочка, солнышко мое, но ты же сама знаешь, что все режиссеры — мерзавцы и свиньи! Работа у них такая!». Тут она за него обиделась: «Ты ничего не понимаешь! Он — гений!». Понятно! Роль у нее: много слез, а в конце топится, и ее приносят мокрую в рогоже.
Еще рассказала странную вещь, что змеи чувствуют пол партнера по сцене, поэтому питоны-самцы «спариваются» в варьете с артистками, самки — с артистами. Действительно та, в «Эрмитаже», выступала с самцом.
Погода портится. Клаве кто-то сказал, что будет наводнение.
* * *
После обеда прилегла — из-за бессонной ночи. Забылась, а проснулась вся в поту. Приснилось, что выхожу на сцену, а шею раздуло, прямо настоящий зоб. Пою, а вместо голоса — сип. Решила — если не смогу больше петь — покончу с собой. Решила и успокоилась. Стала думать про самоубийство. Броситься с моста — страшно. Один раз видела утопленника. Нет! Такой умереть не хочу. Повеситься? Кто-то когда-то сказал, а мне слова врезались: хочешь вешаться — сходи сперва в уборную! У повешенных опорожняется мочевый пузырь и кишечник. С тех пор вешаться — исключено. Остается наглотаться порошков. Умереть, как швейки, — от веронала.
* * *
Господи, что я такое понаписала!
Сейчас приведу себя в порядок. Накрашусь, причешусь. Надену самое лучшее. Ни для кого, для себя! Сяду за фортепьяно и стану играть!
* * *
Кажется, я просто схожу с ума.
Разорвала ноты. Расшвыряла по комнате. Не будет никакого пения! Никакой музыки! Ничего не будет!
Перемыла посуду. Сижу, смотрю на покрасневшие кисти рук и слушаю спускание воды в уборной. Уборная в этой квартире работает без перерыва.
* * *
Немного успокоилась. Сидела и склеивала ноты.
* * *
Меня поразило, как Клава сказала несколько недель назад, что я стала жестокой. Я спросила ее: «К кому?». Она ответила: «К себе».
* * *
В каком-то французском романе доктор предписал героине проглотить кусочки льда как лекарство от ангины. Все никак не могу вспомнить — в каком?
Выйти бы сейчас пройтись, но ночь, страшно. Все газеты только про грабежи да убийства.
* * *
Вдруг подумала: что я на самом деле делаю на сцене? Я люблю. Люблю тех, кто пришел, добиваюсь их любви. У меня любовь с целым залом, с сотнями мужчин и женщин. Я умею сделать их счастливыми на один вечер. А потом возвращаюсь домой одна и ложусь в эту ледяную постель.
Так отвратительно это ночное одиночество, пронизанное тоской и страхом.
Приняла понтапон. А ведь знаю, что от него будет болеть голова!
* * *
Фонастения!
Наконец, была у Полякова! Ничего хорошего.
Функциональное заболевание голоса. Развивается на фоне нарушения нервной системы. В тяжелых случаях наступает афония. Это значит, что я могу вообще остаться немой.
Старик сначала напугал, потом смазал горло каломелью и успокоил, что все будет хорошо: «Сделаю вам соловьиное горлышко!». Он, не сомневаюсь, всем так говорит. Но в это так хочется поверить!
Полный покой, абсолютное молчание в течение нескольких дней, бромистые препараты, витамины.
А может, это светило Поляков сам ни черта не смыслит? Может, он из тех врачей, которые уверяют больного, что с лекарством пройдет через неделю, а без лекарства через семь дней?
Как бы то ни было, говорить мне строжайше запрещено. Придется изъясняться теперь бумажками.
Я — немая.
* * *
Еще Поляков сказал, что стакан холодной воды тут вовсе ни при чем. Все от переживаний. Видишь, Сережа, все оттого, что ты далеко.
Погода ужасная. Ветер. Дождь.
Вот и я опять отплакала свою порцию слез. Хорошо, что ты меня сейчас не видишь.
* * *
Какой сегодня день? Я совсем потеряла счет времени.
Тоска, холод — глупо это записывать. Еще и чулок порвала обо что-то.
Состояние у меня крайне напряженное. Все во мне натянуто. Достаточно какого-нибудь толчка, испуга, чтобы я окончательно свихнулась. Ничего делать совершенно не могу. Успокаиваю себя бромом с кодеином.
* * *
Поздно вечером — Ваня ушел сейчас. Поругались — в первый раз. Никогда такого не было. Он пришел меня навестить, поддержать, а достал бутылку. Я и не поняла сперва, что он уже пьян. Мой аккомпаниатор стал вдруг говорить мне такие неприятные вещи, но, может быть, он и прав. Ни с того ни с сего заявил, что я, когда пою на сцене, — богиня, а когда за столом что-то говорю, — обыкновенная, и несу чепуху. Я его в конце концов прогнала. Он, как выпьет, злой. Но, наверно, в этом что-то есть. Все кругом невыносимо, и я сама невыносима.
Кто это сказал, что артисты и публика не должны встречаться вне театра? Как мудро! После того как занавес падает, нужно попросту исчезнуть, испариться, как по мановению волшебной палочки.
