– Ты читал статью?
– Да, и мне она показалась бесценным экземпляром. Спасибо, что дала ее мне.
– И? – напомнила она.
– Это было захватывающим; я слышал, как ты рассказывала о жизни своих родителей после смерти Алена, но стихотворение с еще большей силой донесло до меня смысл этого. Теперь для меня многое стало яснее: и почему ты никогда не сможешь жить с ними снова, и насколько сильно ты идентифицируешь свою жизнь с жизнью матери, ее борьба с отцом и…
Я не смог продолжить. Выражение растущего недоверия на лице Ирен резко остановило меня. Оно было похоже на выражение лица учителя, когда тот с удивлением видит какого-нибудь болвана, странным образом попавшего в его класс.
И вот наконец сквозь зубы Ирен прошипела:
– Фермер и его жена в стихотворении – это не мои отец и мать. Это мы – ты и я. – Она замолчала и через мгновение продолжила более мягким голосом: – То есть у них, конечно, могут быть черты моих родителей, но, по существу, фермер и его жена – это ты и я в этой комнате.
Я покачал головой. Конечно! Конечно! Мгновенно каждая строчка «Похорон в доме» приобрела другое значение. Неистово закрутились мысли в голове. Еще никогда мой мозг не работал так быстро.
– Значит это Я тот, кто приносит грязь в дом? Ирен оживленно закивала.
– И Я тот, кто входит на кухню в грязных ботинках, испачканных землей?
Ирен опять кивнула. Но уже не так радостно. Наверное, быстрое понимание искупило мою вину.
– И Я тот, кто упрекает тебя за глубину печали? Кто советует тебе все забыть, кто спрашивает: «Зачем страдать, если уже почтили его память?» Это Я закапываю могилу так усердно, что песок летит во все стороны? Я наношу обиду словами? И значит, это Я пытаюсь встать между тобой и твоей печалью? И, конечно же, это Я преграждаю тебе путь в дверях и заставляю тебя проглотить пилюлю от печали?
Ирен кивнула, и по ее щекам потекли слезы. Впервые за три года отчаяния она открыто расплакалась в моем присутствии. Я протянул ей платок. И достал еще один для себя. Она взяла меня за руку. Мы снова были вместе.
Как случилось, что мы настолько отдалились? Оглядываясь назад, я понимаю, что произошло грандиозное столкновение чувствительностей: я – экзистенциональный рационалист, она – печальный романтик. Вероятнее всего, образование трещины было неизбежным; по-видимому, наши поведенческие паттерны в трагические минуты были прямо противоположными. Как можно по-хорошему воспринимать чудовищные события жизни? Я верю, что в глубине души Ирен знала, что есть только две, одинаково горькие, стратегии: принять ту или иную форму отречения или жить с невыносимо тревожным осознанием. Не Сервантес ли озвучил эту дилемму бессмертным вопросом Дон Кихота: «Что бы ты хотел иметь: мудрое безумство или глупое здравомыслие?»
Я имею убеждение, которое тесно связано с моим терапевтическим подходом: я никогда не считал, что тревога доводит до сумасшествия или отречение ведет к здравомыслию. Я очень долго воспринимал отречение как вред, но по возможности часто вызывал его как в терапии, так и в личной жизни. Мне приходилось не только отрекаться от всех личных иллюзий, которые сужали мое поле зрения и способствовали зависимости, но и поощрять подобные поступки моих пациентов. Я был убежден, что честная конфронтация с определенной возникающей ситуацией могла вызвать страх и трепет, но в конечном счете заживляла раны и духовно обогащала. Мой терапевтический подход, таким образом, воплотился в реплике Томаса Харди: «Если есть в мире путь к Хорошему, то это точное воплощение Плохого».
Поэтому с самого начала терапии я говорил с Ирен голосом разума. Я поощрял ее заново разбирать со мной события, происходившие вокруг нее во время и после смерти мужа:
– Как ты узнаешь о его смерти?
– Ты будешь с ним, когда он умрет?
– Что ты будешь чувствовать?
– Кого ты позовешь?
Тем же способом мы разбирали его похороны. Я говорил, что буду присутствовать на похоронах, и, если ее друзья не задержатся на могиле, пусть будет уверена, я останусь с ней. Если бы окружающие были слишком напуганы ее мрачными мыслями, я бы сам с ними поговорил. Я пытался вывести ужас из ее ночных кошмаров.
Всякий раз, когда она выходила за границы рационального, я все же рассчитывал на ее рассудительность. Например, ее чувство вины за флирт с другим мужчиной. Она считала любое свое развлечение предательством по отношению к Джеку. Если она шла с мужчиной на пляж, в ресторан, любое другое место, где они однажды бывали с Джеком, она считала себя предательницей, оскверняющей память об их любви. Даже посещение презентации нового пятновыводителя вызывало в ней чувство вины: «Почему я жива и радуюсь происходящему, когда Джек мертв?» Она также переживала вину за то, что не была хорошей женой. В результате психотерапии она во многом изменилась: она стала мягче, стала более внимательной и нежной. «Как несправедливо по отношению к Джеку, – говорила Ирен, – что другому мужчине я смогу дать больше, чем ему».
Снова и снова я подвергал сомнению подобные утверждения. «Где сейчас Джек?» – спрашивал я. И она всегда отвечала: «Нигде – только в памяти». В ее памяти и в памяти других. У нее не было никаких религиозных убеждений, и она не настаивала на жизни после смерти. Поэтому я часто надоедал ей уговорами: «Если он не святой и не видит твоих поступков, как же ты сможешь причинить ему боль, если будешь с другим мужчиной? И кроме того, – напоминал я, – Джек перед смертью ясно выразил свое желание, чтобы ты была счастлива и еще раз вышла замуж. Неужели бы он хотел, чтобы вы с дочерью захлебнулись слезами? Даже если бы его сознание все еще существовало, он не ощущал бы себя преданным; он был бы рад твоему восстановлению. В любом случае, – закончил я, – независимо от того, сохранилось ли сознание Джека или нет, такие понятия, как несправедливость и предательство, не имели бы значения».
Временами Ирен видела ясные сны, что Джек жив – частый феномен при супружеских утратах, – и, только просыпаясь, осознавала, что это был лишь сон. Иногда она оплакивала его страдания «там». Часто после посещений кладбища она плакала от «ужасной мысли», что он заперт в холодном ящике. Она мечтала, что откроет холодильник – и там будет сидеть маленький Джек, с широко раскрытыми глазами, разглядывая ее. Методично и неуклонно я переубеждал ее, что его там не было, что он больше не существовал как разумное существо. Я также старался переубедить ее в том, что он за ней мог наблюдать. Опыт показывает, что супруг, понесший тяжелую потерю, ощущает, что его жизнь постоянно находится под наблюдением.
Ирен твердо держалась за Джека, часто перебирала содержимое ящиков его письменного стола, чтобы найти какой-нибудь сувенир, когда ей необходимо было подарить дочери подарок надень рождения. Она настолько окружила себя материальными напоминаниями о Джеке, что я волновался, как бы она не превратилась однажды в мисс Хэвишем из «Больших надежд» Диккенса, в женщину, настолько сильно поглощенную горем (ее возлюбленный покинул ее прямо у алтаря), что она годами жила в паутине потерянности, никогда не снимая свадебного платья и не убирая свадебный стол. Таким образом, через терапию я убеждал Ирен отречься от прошлого, возродиться к жизни, разорвать связь с Джеком: «Сними несколько его фотографий. Измени обстановку своего дома. Купи новую кровать. Поезжай в путешествие. Сделай что-нибудь такое, чего до этого еще не делала. Перестань говорить так много о Джеке».
