Поплыли слухи, что Дандоловы люди уже стащили четырех золоченых коней, украшение Ипподрома, и перевозят статуи в Венецию. У всех испортилось настроение. В ответ Дандоло велел обыскивать тех, кто в военном снаряжении. Он также приказал прочесать все снятые для постоя квартиры в Пере. У одного из рыцарей графа де Сен-Поль нашлась какая-то бутылка. Он утверждал, что там лечебный настой, от времени засохший. Но ее встряхнули, и от тепла ладоней порошок снова приобрел жидкую природу, и по алому цвету все узнали, что это кровь из ребра Господа нашего Иисуса. Рыцарь кричал, что честно сторговал бутылку у монаха еще до погрома. Но для порядка и примера его повесили на месте, с щитом и с родовым гербом, навязанными на шею.
— Эк страх, растянули как треску, — рассказывал о виденном Грилло.
Никита принимал эти сведения с тихой грустью, а Баудолино переполошился, будто сам был в чем-то виноват. Он резко переменил разговор: не настала ли уже пора покидать город?
— Да там такой содом, — ответил Певере, — лучше поостеречься. Куда тебе идти, сударь Никита?
— В Селиврию. В Селиврии надежные друзья… Они приютят нас…
— Селиврия — это мудреновато, — произнес Певере. — Идти на запад… Это прямо недалеко от Долгих Стен… Даже на мулах выходит три дня дороги, а может, и больше, так как едет беременная женщина. Что же до этих мулов… Пересекать сейчас город с тягловой силой значит объявить, что у вас кое-что есть. Пилигримы налетят на вас как мухи.
Решили, что разумнее приготовить мулов, чтоб ждали за стенами, а через город снова идти пешком. Надо было попасть за Константинов вал и ни в коем случае не приближаться к берегу, где толпы слишком буйные. Обойти вокруг собора Святого Мокия и через Пегские ворота выбраться за Феодосиев вал.
— Вряд ли все так сойдет с рук, чтобы вас не остановили, — мотал головой Певере.
— Ох, — вторил ему Грилло. — Попадете как кур в ощип. На этих ваших бабенок у пилигримов слюни потекут. Кто вас сможет выпутать?
Чтоб подготовить молодых женщин, требовались добрые сутки. Решили не повторять маневр с проказой, поскольку пилигримы, несомненно, уже должны были просечь, что в городе прокаженных не бывает. Надо было наляпать им на лица болячки и коросту, чтобы женщины обрели наружность больных чесоткой: чесоточную кто хочет? Кроме того, три дня пути — значит на три дня припасов. В дороге есть-то надо было. Пустой мешок на ногах не держится. Генуэзцы наготовили корзин с тонкими хлебами — скрипилитами. Эти знаменитые лепешки готовились из бобовой муки, заправлялись оливковым маслом и резались на продолговатые ломти. Переложенные листьями салата, они всегда были под рукой: оставалось только посыпать перцем, и получалась дивная еда, сытная — хоть корми львов! лучше бифштекса! Лежали в корзинах и булки с маслом, с шалфеем, с сыром, с жареным луком.
Никите эта варварская пища показалась непривлекательной, но поскольку выход был намечен не ранее чем через сутки, он рассудил, что останется еще время и для последних изысканных лакомств, которые успеет состряпать Феофил, и для последних рассказов Баудолино, ибо жаль было расставаться на интересном месте, так и не узнав, чем заканчивается его повесть.
— Ну, моя повесть еще не скоро заканчивается, — буркнул Баудолино. — В любом случае, я отправляюсь с вами. В Константинополе мне вовсе нечего делать. На каждом углу тяжкие воспоминания… Ты стал моим пергаментом, сударь Никита. Я на тебе пишу то, что полагал позабытым. Будто рука скользит по листу. Думаю, что рассказчику самое нужное — слушатель. Тогда истории выходят из забытья. Можно рассказывать, конечно, и самому себе. Но… Помнишь, как я писал письма императрице? Которые к ней не попадали? Если я и сдурил, прочитал их товарищам, — это потому, что в противном случае письма не имели бы смысла. А вот когда с императрицей состоялось дивное событие, поцелуй, то про этот поцелуй рассказать я никому не был волен. Я носил его в себе, в своей памяти, долгие годы, то и дело смаковал, как ваше сладкое вино с медом… жил с этим ядом во рту… Вот сейчас я рассказал о поцелуе — и освободился.
— А почему ты именно сейчас смог рассказать о поцелуе?
— Потому что именно сейчас, прямо перед нашей встречей с тобою, не осталось в живых никого из тех, кто участвовал в моей истории. Остаюсь в живых только я. Ты мне необходим теперь, как воздух. Я пойду с вами до Селиврии.
Не успев отойти от ран, полученных под Леньяно, Фридрих вызвал Баудолино вместе с имперским канцлером Христианом фон Бухом. Если решаем принять всерьез грамоту Иоанна, следует действовать немедленно. Христиан прочитал пергамент, поданный Баудолино, и, предусмотрительный царедворец, сделал несколько замечаний. Прежде всего: почерк не писарский, не канцелярский. А ведь письму надлежало обращаться в кругу папского двора и при дворах Франции, Англии, византийского василевса. Пусть же оно примет вид, положенный важным документам в мировом христианском обиходе. Затем он добавил, что требуется некоторое время, чтоб изготовить печати, действительно похожие на печати. Чтобы работать серьезно, надо работать спокойно.
Как запустить письмо по всем этим городам и весям? Разослать прямо из имперской канцелярии… Неправдоподобно. Вот еще! Пресвитер Иоанн обратился лично к тебе, пригласил в гости в неизведанные страны, а ты станешь разглашать это на семи ветрах, lippis et tonsoribus,
[24]
чтобы кто-то перебежал тебе дорогу? Нет, необходимо организовать тихий ток сведений. Пусть блуждают призрачные слухи. Это нужно не только чтоб узаконить намеченный поход, но и чтобы изумить весь крещеный мир. Но пусть это произойдет исподволь, вскроется тайная тайных.
Баудолино предложил употребить своих друзей. Из них выйдут агенты выше всяких подозрений. Выученики парижской школы, это вам не Фридриховы птенцы. Абдул обнародует письмо в государствах Святой Земли. Борон распространит текст по Англии, Гийот по Франции. А Рабби Соломон распространит его через евреев, проживающих на территории Византийской империи.
Так все следующие месяцы были посвящены хитроумным подставам, и Баудолино в сущности руководил скрипторием, где трудились его однокашники. Фридрих время от времени требовал докладов. Он настаивал, в частности, на том, чтобы статью насчет Братины прописали поотчетливее. Баудолино объяснил ему, по каким причинам эту тему лучше бы оставить под завесой тумана. Но он увидел, что царский и священнический символ, судя по всему, волнует императора.
План прорабатывался. Однако Фридрих то и дело отвлекался на инородные дела. Требовалось во что бы то ни стало замиряться с папой Александром Третьим, ибо императорских антипап, как обнаружилось, никто в мире всерьез не принимал. Император согласился отдать честь Александру и признать его единственным и истинным римским понтификом (и это был крупный шаг). Но за это папу обязывали, чтоб он полностью прекратил поддержку ломбардских городов-коммун (а это был уже шаг просто-таки гигантский). Стоило ли, задумались тогда и Фридрих и его канцлер Христиан фон Бух, одной рукой плести тонкую интригу с папой, а другой — подрывать эту связь, снова вытаскивая теорию совмещения sacerdotium и imperium? Баудолино от этих императорских колебаний исходил желчью, но, конечно, не мог слова сказать поперек его воли.
