Печаль и радость тех бесед
Храню в разлуке с дамой дальней,
Хотя и нет таких примет,
Что я отправлюсь в край тот дальний.
Меж нами тысячи лежат
Шагов, дорог, иных преград.
[27]
Вдруг обнаружилось, что беспрестанно перешептывавшиеся в непроницаемой тьме абхазцы, все как один, молчат. Дослушавши до конца Абдулово пение, они, похоже, вознамерились ответить подобным. Путники ощутили, что сотни губ (были ли это губы?) насвистывают, умильно повторяют, как певчие дрозды, нежную мелодию. Таким путем без слов сумели найти общий язык хозяева и гости. Все следующие ночи они друг друга развлекали без устали: гости им пели, хозяева вторили будто на флейтах. Однажды Поэт для забавы затянул срамословную песню, от которой в Париже краснели, приходилось, и кабацкие девки, Баудолино подхватил куплет. Абхазцы не ответили, наступило долгое молчание, а потом один-два голоса снова начали выводить мотивы, излюбленные Абдулом, как будто извещая, что вот какие напевы у них в чести. И этим выражалась, сказал Абдул, утонченность их чувств и понятий и умение отличать хорошее в музыке от плохого.
В своем новом статусе единственного, кому удавалось «говорить» с абхазцами, Абдул будто заново родился. Мы в царстве нежности, радовался он, а следовательно, я вплотную приблизился к своей цели! Осталось немного, идем! Да ладно тебе, отвечал ему Бойди. Куда нам идти? Не здесь ли самое замечательное на всем свете место, в котором даже если есть уродства, никто совершенно не обязан их видеть?
Баудолино тоже задумывался о том, что перевидав множество див этого мира, долгими темными днями наконец он сумел наладить мир в душе. Темнота пробуждала далекую память, возвращала в период отрочества, к родителю, к матери, к милой обездоленной Коландрине. Однажды в преддверии ночи (да полно, наступала ли ночъ? Наверно, да, потому что абхазцы приумолкли) к нему не шел сон, и он пошел шататься между деревьями, обнимая руками листву и что-то неведомое ища. Под ладони ему подвернулся нежный ароматный плод. Баудолино закусил мякоть и внезапно преисполнился нестерпимой истомы, не ведая больше, спит ли он или все так же бодрствует.
В той истоме ему увиделась, или, лучше сказать, оказалась с ним рядом, будто видимая, Коландрина. — Баудолино, Баудолино, — уговаривала она своим полудетским голосом, — ты не оставляй своих странствий, хоть в лесу, как тебе мерещится, и приятно. Ты ведь шел искать того попа Иоанна, что лишился чаши? Ты и должен возвратить ему чашу, а иначе кто назначит герцогом нашего Баудолинетто Коландруччо! Уж пожалуйста, ты сделай мне, что обещал. Мне здесь-то вообще неплохо, да очень я по тебе загрустила.
— О Коландрина, о Коландрина, — метался в крике Баудолино, вернее, думал, будто кричит. — Замкни уста, ты призрак, ты обаянье, ты дух душистого плода! Покойники не выходят оттуда!
— И правда, нам не положено, — отвечала Коландрина, — но я очень просилась. Я говорила: ну как же так, вы только одну весну дали мне пожить с моим мужем, только самую чуточку. Ну очень прошу вас, ну есть же у вас тоже сердце. Мне тут неплохо, я вижу и Матерь Божию и всех блаженных, но больно скучаю без ласок милого Баудолино, от которых мне очень делалось щекотно. Ну, дали совсем немножко времени. Только разок поцеловаться. Гляди, Баудолино, не знайся с разными женщинами там у себя по дороге, а то, неровен час, подцепишь еще скверную хворобу, кто их там разберет. Так что давай, руки в ноги, выбирайсяка оттуда на свет божий.
Она исчезла. Баудолино почувствовал нежное касанье на щеке. Он отряхнул наваждение и смог заснуть спокойно. На следующее утро он известил товарищей, что надо выступать в путь.
Упорно следуя на восток, через много дней они наконец различили промельк молочной светлоты. Темень тихо переходила в серое плотное продолжительное марево. Товарищи почувствовали, что кружившие около них абхазцы остановились, и уже издалека донесся прощальный свист. Абхазцы слали им последний привет с кромки новой долины, от преддверия света, которого, как можно было понять, они опасались. Казалось, что нежный присвист заменяет им взмах руки, а по милоте и ласковости звука чувствовалось, что они еще и улыбались.
Протолкавшись через все пласты тумана, путники вышли на солнце. Ослепленные, они застыли, а Абдула снова стала бить злая лихорадка. Им-то мнилось, что после абхазского искуса долгожданная земля расстелется перед ними; но пришлось переменить мнение.
Прямо над их головами реяли птицы с человечьими лицами и выкрикивали: «Чью землю попираете? Воротитесь! Не могите сквернить землю Блаженных! Вернитесь и попирайте ту землю, что вам была дана!» Поэт сказал, что это явное ведьмачество, возможно, призванное охранять владения Пресвитера, и убедил всех не останавливаться.
Через несколько дней пути по каменистой пустыне, где не было ни ростка, они увидели, как приближаются три фигуры. Первая безусловно представляла собой кота, чья спина была выгнута, волос вздыблен, глаза напоминали горящие угли. Второй зверь имел львиную башку и по-львиному рыкал, при том что тело у него было козлиное, а стегна как у дракона. Наверху козьего тулова торчала еще одна голова, блеющая, рогатая. Чешуйчатое охвостье топорщилось и вилось, тая ужасную угрозу. У третьего из зверей находилась на львиных плечах и при хвосте скорпиона почти человеческая голова: глаза голубые, тонкий точеный нос и раззявленный рот, в котором как вверху, так и внизу обреталось по тройственному ряду заостренных, как бритвы, зубов.
Больше всего опасений вызвал кот, как известно, сатанинский приспешник, допускаемый в качестве домашнего жильца лишь одними только колдунами. В частности, ведомо, что от любого существа есть способ оборониться, но не от кошки, перед ней не успеешь ты выхватить меч, как она уже выцарапает тебе зенки. Соломон бормотал, что не следует ждать ничего доброго от творения, не помянутого в Книге всех Книг. Борон сказал, что имя второго существа — безусловно, химера. Одна она, существуй на свете пустота, могла бы летать по ней с жужуканьем, высасывая мысли из голов у людей. Третье животное, гадать и не надо, было опознано как мантихора, почти тот самый зверь половый (беложелт, левкохр), о коем писал он Беатрисе множество времени тому (сколько лет назад? что делать, чтоб вспомнить?).
Три чудовища двигались путешественникам навстречу. Кот — на мягких пружинистых ногах, два другие — полные злонамеренности, но немного медленнее кота, так как зверю, слепленному из троих, труднее приспосабливаться к сложным подвижкам и поворотам.
Первым перешел к действию Алерамо Скаккабароцци, неприличное прозвище, никогда не расстававшийся в этот период с верным луком. Он отправил стрелу коту прямо в центр лба, тот был сразу убит. Увидя это, химера прыгнула мгновенно вперед. Храбрый Кулика из Куарньенто гаркнул, что дома усмирял и бешеных буйволов, и пошел на химеру, чтоб пронзить ее, но она в ответ скакнула прямо-таки ему на плечи и готовилась загрызть его своей хищной пастью. Тут по счастью подбежали Баудолино с Поэтом и Коландрино и пошли рубить чудо-юдо мечами, пока оно не ослабило хватку и не грянулось оземь.
