Они добрели туда, когда, по вычислениям Соломона, суббота снова прошла и даже если река останавливалась, она успела завестись снова, и выпадало ждать еще шесть дней. Разразившись восклицаниями, которые никак не сулили привлечь к ним благорасположение небес, друзья решили спускаться обратно по течению реки в надежде, что рано или поздно она раздробится на множественные устья и образует дельту, а по-ученому говоря — эстуарий, то есть преобразуется в плоское проезжее плато,
Так они прошли несколько рассветов и закатов, отдаляясь от берега в поисках гостеприимства у природы, и небо, должно быть, пропустило мимо ушей их кощунства, потому что они нашли-таки оазис с зеленью и с водным ключом, не щедрым, но достаточным, чтоб доставить им передышку и запас на несколько дней вперед. И опять тронулись, под тот же постоянный рокот, под огненными небесами и пронизью черных туч, раздавленных и плоских, как черные камни Бубуктора.
В конце концов, примерно на пятый день дороги, на пятую ночь, такую же знойную, как день, они заприметили, что толковище и вздохи течения переменили свой звук. Река заторопилась, в ее потоке образовались рукава, быстрые струи перепихивали горбы базальта, будто солому, и слышался далекий гром. Потом, закипая, Самбатион распрыскивался на мириады протоков, внедряющихся в гущу горных рытвин, как пальцы вдавливаются в глинную глыбу. Рокочущие овраги проникали в недра и через скальные прорывы, сулившие путникам проход, рвались на волю с резким ревом и злобно вываливались в дол. Внезапно, после длительного объезда, к которому их вынудило бездорожье у берегов, побиваемых каменным градом, путники выскакали на гладкое плоскогорье и обнаружили, что Самбатион далеко под ними в этой точке исчезает, просто рушится в истую прорву ада.
Там перекаты помогали низвергнуться с десятков порогов, снижавшихся амфитеатром, камням в неизмеримые и последние, завороты, в рыкающий буерак, в граниты, в зажоры битумов, в буруны квасцов, в завой сланцев, в тряску алабандинов у подрытой береговой крутизны. А на тонкой и рясной пыли, которая из пучины изрыгалась вверх, то есть, вернее, вниз на взгляды тех, кто созерцал заглядывая в пропасть как будто с вершины башни, плясали солнечные блики и отлетали от каждой кремнистой капли, рождая громадную радугу, которая, так как каждое вещество отталкивало лучи с особым собственным преломлением, покорно собственной природе, переливалась тем многообразием раскрасок, какое не встречается никогда на обычном небе, где восстают обычные радуги после скоротечных летних гроз. Тут над камнями, похоже, радуга была назначена разбрызгивать зарницы вечно и не рассеиваться никогда.
Переливаться от багреца, от кровавика с киноварью до стальной искристой черноты атрамента, от желтизны аурипигментной зерни к пронзительной оранжевости, от лазури армения к белизне обызвествленных ракушных черепков и к прозелени малахита, от блистающего серебряка к постепенно бледнеющему шафрану, от режущего глаз реальгара к высморку зеленоватой земной слизи, то иссыхающей в бледноту хризоколлы, то расцветающей всеми оттенками изголуба-фиолетового блеска; сверкать сусальным золотом, червцом, пережженными белилами, алеть смолянистым сандараком, играть оттенками седого мела и прозорливой чистотой алебастра.
Ни один из людских голосов не мог бы различиться в этом лязге и ни один из путников не собирался произносить ни слова. Они глядели на агонию Самбатиона, свирепствовавшего на неминуемый свой жребий: ввергаться в черево земли, и тщившегося захватить за собой все, что могло им быть ухвачено по дороге, под скрежетание камней, в знак сокрушения о своей немочи и недоле.
Ни Баудолино, ни друзья не знали, сколько протекло времени в том созерцании ярящегося провала, томленья, борьбы и поражения реки. Но времени, наверное, прошло немало, на землю сошел закат пятницы, то есть явилась суббота, и вдруг, рывком, как по неведомой команде, река задубенела будто в трупном столбняке и весь взрывной водоворот на дне пучины вдруг замер в полной обездвиженности, в беззвучии, неожиданно и страшно вдруг воцарившемся над пластовой поверхностью насыпи.
Они ожидали, что во исполнение знаменитого рассказа на берегах тотчас взвихрится пламенная стена. Но не произошло ничего такого. Река молчала. Коловращение частиц, витавших прежде в воздухе над нею, с течением времени утихло. Пылинки осели на сухое русло. Ночное небо очистилось и выявились блистающие звезды, до той поры скрывавшиеся в мути.
— Вот так и разучаешься доверять всему, что болтают, — изрек на это Баудолино. — Народ, как выясняется, выдумывает огромное количество несуразиц. Слышь, Соломон, это ведь вы все сочинили, иудеи, чтобы удерживать христиан подальше от этого интересного места.
На те слова Соломон не отвечал, поскольку был остро мыслящим мудрецом и уж догадывался, каким манером Баудолино решил переправлять его через брод. — Я спать не собираюсь, — выпалил он на все речи.
— Ну что ты, — безмятежно ответил Баудолино. — Отдохни тут, пока мы поищем брод.
Соломону хотелось бежать прочь от них, но в субботу он не имел права ни скакать верхом, ни тем более карабкаться на горные кручи. Так он сидел, не емля сна, всю ночь, колотя себя по черепу кулаками и проклиная собственную судьбу и бесчестных гоев.
На утренней заре, когда остальные путники решили наконец для себя, какой дорогой они пройдут без малейшего риска, Баудолино возвратился к Соломону, послал ему все-понимающую и дружескую улыбку и стукнул крупным костылем в ямку за ухом.
Так получилось, что Рабби Соломон, и только он среди сынов Израиля, во сне перенесся через Самбатион, хотя дело было в субботу.
29
Баудолино попадает в Пндапетцим
Перебраться за Самбатион само по себе не означало достичь земли Пресвитера. Это попросту значило, что они покинули пределы изведанной земли, куда доходили самые смелые путешественники. Действительно, нашим товарищам пришлось идти еще много дней, да по пересеченной местности, не уступавшей в крутизне берегам каменной реки. Затем пошла долина, которая никак не хотела закончиться. На горизонте наблюдались достаточно низкие возвышенности, но то и дело там над холмами торчали пики, похожие на пальцы. Своею остротой и тониной они напомнили Баудолино очертания Пиренейских Альп, когда, будучи отроком, он огибал их западную окраину путем из Италии в Германию. Но здешние были выше и величественней тех.
Этот рельеф, однако, находился на самой кромке окоема. По долине же кони двигались с заметными трудностями, поскольку везде произрастала такая пышная и буйная трава, что дол походил на колосящуюся ниву, только росли в нем зеленые и желтые ковыли размером и с человека и выше, и эта пажить расстилалась докуда хватало взора, точно как море, волнуемое ветрами.
Пересекая поляну, похожую на остров в травном море, они увидели: на отдалении, и только в одном месте, поверхность не колыхалась согласно очерку волн, а шевелилась неравномерно, как если бы там в глуши пробегал кто-нибудь, ну, скажем, очень солидного размера кролик, и рассекал гущу травы при беге, выписывая такие замысловатые кривые и с такой скоростью, на которую ни один кролик не способен. Поскольку наши путники зверей видали и перевидали, и большей частью таких, что никак не вызывали доверия, все натянули поводья и приготовились к новому бою.
