— Томас, а ты как думаешь?
Томас смотрел на Оскара, как на крысу, попавшую живьем в капкан:
— Я думаю, что Поросенка нужно слегка проучить.
Их было трое. У них были прутья. Положение было крайне невыгодным. Он мог бы швырнуть камень в лицо Томасу. Или ударить с размаху, если тот подойдет ближе. За этим последовал бы разговор с директором и прочее, и прочее. Но, может, его поймут? Все-таки трое с прутьями.
Я был в отчаянии.
Он не был в отчаянии. Наоборот, сквозь страх в душе нарастало спокойствие — он принял решение. Пусть они его только ударят, дадут повод засветить камнем по мерзкой морде Томаса.
Йонни с Микке сделали шаг вперед. Йонни хлестнул его прутом по ляжке, и он согнулся пополам от дикой боли. Микке зашел сзади и схватил его за руки, прижав их к бокам.
Только не это!
Теперь он не мог бросить камень. Йонни снова полоснул его по ногам, крутанулся вокруг своей оси, как Робин Гуд в фильме, и нанес новый удар.
Ноги Оскара горели от боли. Он извивался в руках Микке, но вырваться не мог. На глаза навернулись слезы. Он заорал. Йонни снова сильно хлестнул его по ногам, задев Микке, который завопил: «Черт, да осторожнее ты!» — но Оскара не выпустил.
По щеке Оскара покатилась слеза. Это несправедливо! Он же все убрал, сделал, как они велели, так почему же они его мучают?!
Камень, зажатый в его руке, упал на землю, и тогда он зарыдал по-настоящему.
Голосом, полным издевательского сострадания, Йонни произнес:
— Смотрите-ка, Поросенок плачет!
Вид у Йонни был довольный. Дело было сделано. Йонни махнул Микке, чтобы тот отпустил Оскара. Его тело сотрясалось от плача и от боли в ногах. Глаза его были полны слез. И тогда он услышал голос Томаса:
— А как же я?
Микке опять схватил Оскара за руки, и сквозь пелену слез он увидел, как перед ним встал Томас. Оскар всхлипнул:
— Не надо. Пожалуйста!
Томас поднял прут и хлестнул что есть силы. Один-единственный раз. Лицо Оскара обожгла острая боль, и он так рванулся, что Микке то ли не удержал его, то ли сам разжал руки.
— Черт, Томас! Ну ты даешь…
Йонни разозлился не на шутку:
— Блин, теперь сам будешь объясняться с его матерью!
Оскар не слышал, что Томас ему ответил. Если вообще ответил.
Их голоса звучали все дальше, они оставили его лежать лицом в песке. Левая щека горела. Ледяной песок холодил его пылающие ноги. Ему хотелось приложиться к нему и щекой, но он понимал, что лучше этого не делать.
Он лежал так долго, что начал замерзать. Потом сел, осторожно потрогал щеку. На пальцах осталась кровь.
Он дошел до здания туалета и взглянул на себя в зеркало. Щека опухла и покрылась коркой полузасохшей крови. Сил Томас не пожалел. Оскар промыл щеку и снова посмотрел на свое отражение. Рана больше не кровоточила — она оказалась не такой уж и глубокой, — но шрам тянулся почти во всю щеку.
Мама. Что я ей скажу…
Правду. Ему хотелось, чтобы его утешили. Через час мама придет домой. И тогда он расскажет, что они с ним сделали, и она чуть с ума не сойдет и примется обнимать его, как одержимая, и он будет лежать в маминых объятиях, утопая в ее слезах, и плакать вместе с ней.
А потом она позвонит матери Томаса.
Она позвонит матери Томаса, и они поругаются, та наговорит ей гадостей, мама расплачется, а потом…
Урок труда.
Скажет, что случайно поранился на уроке труда. Нет. Тогда она может позвонить учителю труда.
Оскар изучил рану в зеркале. На что это может быть похоже? О, упал с горки! Конечно, не очень правдоподобно, но маме наверняка захочется в это поверить. Она все равно его пожалеет и утешит, только без лишних осложнений. Решено, горка!
Оскар почувствовал холод в штанах. Он расстегнул ширинку и заглянул туда — трусы оказались мокрыми насквозь. Он вытащил ссыкарик и промыл его в воде. Затем собрался было засунуть его обратно, однако вместо того застыл перед своим отражением в зеркале.
Оскар. Поприветствуем Оскара!
Он взял чистый ссыкарик и надел его на нос. Как клоун. Желтый шарик и красная рана на щеке. Оскар. Он широко распахнул глаза, стараясь придать лицу как можно более безумный вид. Да. Выглядел он и правда жутко. Он обратился к клоуну в зеркале:
— Все, с меня хватит. Слышишь? С меня хватит.
Клоун не отвечал.
— Больше я это терпеть не намерен. Ни разу, слышишь? — Голос Оскара гулко разносился по пустому туалету: — Что мне делать? Как думаешь, что мне делать?
Он скорчил такую гримасу, что рана на щеке заныла, и заговорил за клоуна страшным скрипучим голосом:
— «…Убей их… убей их… убей их…»
Оскар вздрогнул. Прозвучало и в самом деле жутко. Голос казался чужим, да и физиономия в зеркале не имела ничего общего с его лицом. Он снял ссыкарик с носа, запихнул его в трусы.
Дерево.
Не то чтобы он по-настоящему в это верил, но… Нужно было попасть к тому дереву, искромсать его ножом. И может быть… Может быть… Если он как следует сосредоточится…
Может быть.
Оскар взял свой портфель и поспешил домой, отводя душу в фантазиях.
Томас сидит за своим компьютером, как вдруг чувствует первый удар. Он не понимает, что происходит. Спотыкаясь, бредет на кухню. Кровь хлещет из его живота. «Мама, мама, он меня зарезал!»
Но мать Томаса лишь стоит и смотрит. Мать, которая всегда защищала его, что бы он ни сделал. Теперь она только стоит и смотрит. В ужасе. Наблюдает, как на теле Томаса появляются все новые и новые ножевые раны.
Он падает на пол и валяется в луже собственной крови… «Мама… мама…» — взывает он, пока невидимый нож не распарывает его живот, выворачивая кишки на пол кухни.
Конечно, вряд ли сработает.
Но все же.
* * *
В квартире воняло кошачьей мочой.
Жизель лежала у него на коленях и урчала. Биби и Беатрис кувыркались на полу. Манфред, как обычно, сидел, прижавшись носом к окну, в то время как Густаф пытался привлечь его внимание, бодаясь об него головой.
Монс, Туфс и Клеопатра нежились в кресле; Туфс теребил лапой растрепанную обивку. Карл-Оскар попытался запрыгнуть на подоконник, но промахнулся и полетел кувырком на пол. Он был слеп на один глаз.
Лурвис лежал в коридоре, дежуря у почтовой щели, готовый в любой момент подпрыгнуть и разорвать очередную рекламную листовку. Венделла лежала на полке для шляп и наблюдала за Лурвисом; ее деформированная передняя лапа свисала между решеток полки, изредка подергиваясь.
