Эли подошел к нему, сел перед ним на корточки, взял за руку.
— Слушай, прости. Я не знаю, что сказать…
Оскар махнул свободной рукой, чтобы тот перестал, и сказал:
— Ты слышал, что тот мужик сбежал?
— Какой мужик?
— Ну тот… который выдавал себя за твоего отца. С которым ты жил.
— И что с ним?
Оскар зажмурился. Перед глазами мелькали синие молнии. Цепь событий, восстановленная из газет, пронеслась перед ним, и он вдруг рассердился, вырвал руку и, стукнув себя кулаком по голове, выкрикнул, не открывая глаз:
— Хватит! Прекрати! Я все знаю, понял? Хватит претворяться. Хватит врать, у меня твое вранье вот где уже сидит!
Эли молчал. Оскар зажмурился, сделал вдох, выдох:
— Сбежал твой мужик. Его целый день уже ловят, только пока так и нашли. Теперь ты все знаешь.
Пауза. Затем голос Эли над его головой:
— Где?
— Здесь. В Юдарне. В лесу. Где-то в Окесхуве.
Оскар открыл глаза. Эли поднялся на ноги и теперь стоял, зажимая ладонью рот и глядя на него распахнутыми от ужаса глаза. Платье было ему велико и висело мешком на узких плечах — он казался ребенком, взявшим без спроса мамино платье и теперь ожидающим наказания.
— Оскар, — произнес Эли. — Не выходи из дому. Когда стемнеет. Обещай, что не выйдешь.
Это платье. Эти слова. Оскар прыснул и, не сдержавшись, ответил:
— Ты прямо как моя мама.
* * *
Белка сбегает вниз по стволу вяза — и вдруг замирает. Звуки далекой сирены.
По Бергслагсвеген проносится «скорая» с включенной мигалкой и сиреной.
В скорой три человека. Лакке Соренсон сидит на откидывающемся сиденье, зажав в ладонях окровавленную, исцарапанную руку, принадлежащую Виржинии Линдблад. Санитар поправляет шланг, снабжающий тело Виржинии физиологическим раствором, чтобы сердцу было что качать, так как она потеряла много крови.
Белка решает, что звук не представляет опасности и на него можно не обращать внимания. Она продолжает свой спуск. Весь день лес был наполнен людьми и собаками. Ни минуты покоя. Только теперь, когда стемнело, белка осмелилась спуститься с вяза, на котором пряталась весь день. Но сейчас лай собак и голоса наконец стихли, а гудящая железная птица, зависшая над верхушками деревьев, похоже, вернулась в свое гнездо.
Спрыгнув с дерева, белка бежит по толстому корню. Она не любит бегать по земле в темноте, но голод берет верх. Она действует осторожно, останавливается, прислушивается, оглядывается по сторонам через каждые десять метров. Обходит нору, где еще летом жило семейство барсуков. Она их давно не видела, но лучше перестраховаться.
Наконец она достигает своей цели: ближайшего запаса, заготовленного на зиму с осени. Ночью температура опять упала ниже нуля и снег, начавший было подтаивать за день, покрылся тонкой твердой коркой. Белка царапает корку когтями, ломает ее, копает дальше. Замирает, навостряет уши, снова копает. Разгребает снег, листья, землю.
Опасность.
Она зажимает орех в зубах и взлетает на сосну, даже не успев закопать тайник. На ветке берет орех в лапы и пытается определить источник звука. Голод велик, а пища в каких-то нескольких сантиметрах от ее рта, но сначала нужно отыскать опасность — убедиться, что ей ничто не угрожает, прежде чем приступать к еде.
Голова белки крутится из стороны в сторону, нос подрагивает, она смотрит на истоптанную людьми землю — и находит то, что искала. Предосторожность себя оправдала. Громкое царапанье доносится из барсучьего логова.
Барсуки не умеют лазить по деревьям. Белка немного успокаивается, начинает грызть орех, продолжая поглядывать на землю, теперь уже скорее как зритель в театре с балкона третьего яруса. Ей любопытно, что происходит, сколько там барсуков.
Но из логова вылезает не барсук. Белка вынимает орех изо рта, смотрит. Пытается понять. Сопоставить то, что видит, с известными ей вещами. Ничего не выходит.
Поэтому она снова берет орех в зубы и забирается еще выше, на самый верх.
Вдруг оно умеет лазить по деревьям.
Осторожность лишней не бывает.
Воскресенье, 8 ноября (вечер—ночь)
На часах половина девятого, вечер воскресенья.
В то время, как «скорая» с Виржинией и Лакке несется по мосту Транебергсбрун; в то время, как начальник полицейского управления Стокгольма демонстрирует фотографию преступника журналистам; в то время, как Эли выбирает платье из гардероба мамы Оскара; в то время, как Томми выдавливает клей в пакет и ноздри его наполняются парами сладкого оцепенения и забвения; в то время, как белка — первое живое существо за четырнадцать часов — видит Хокана Бенгтссона, Стаффан, один из его преследователей, наливает себе чаю.
Он не замечает, что носик чайника треснул и большая часть воды вытекает на стол. Он что-то бормочет и еще больше наклоняет чайник, так что чай выплескивается, а крышка падает в чашку. Крутой кипяток брызжет ему на руки. Он роняет чайник, опускает руки по швам и перебирает в уме буквы ивритского алфавита, чтобы сдержаться и не засандалить чайником в стену.
Алеф, бет, гимель, далет…
Ивонн вошла в кухню и увидела Стаффана, склонившегося над раковиной с закрытыми глазами.
— Что с тобой?
Стаффан покачал головой:
— Ничего.
Ламед, мэм, нун, самех…
— Ты расстроен?
— Нет.
Кофф, Реш, Шин, Тафф. Так, уже лучше.
Он открыл глаза, указал на чайник:
— Дурацкий чайник.
— Почему это дурацкий?
— Да из него все мимо льется.
— Никогда не замечала.
— И тем не менее это так.
— Не думаю, чтобы дело было в нем.
Стаффан сжал губы и выставил перед собой обожженную руку, будто говоря: Мир. Шалом. Молчи.
— Ивонн. Я сейчас испытываю невероятное желание тебя… ударить. Поэтому прошу тебя: больше ни слова.
Ивонн отступила на полшага назад. В глубине души она была к этому готова. Она никогда не позволяла этому смутному подозрению овладеть ее сознанием, но все же чувствовала, что за благообразным фасадом Стаффана таится сдерживаемая ярость.
Она скрестила руки на груди и сделала пару глубоких вдохов, в то время как Стаффан неподвижно стоял, уставившись на чашку с плавающей в ней крышкой. Затем спросила:
— И что, ты всегда так?
— Как «так»?
— Поднимаешь на других руку, когда что-то не по-твоему?
