— А при чем тут Бог?
— При чем тут Бог? Хороший вопрос. — Уит покрутил катушку, вытянув около метра лески. — Ты прикинь: каждые сутки я там видел четыре заката и четыре восхода Земли. Ну ёперный театр! Самые короткие дни в моей жизни. А чтобы полететь на самолете, не надо верить в гравитацию, правильно?
Я кивнул, хотя по-прежнему не понимал, к чему он клонит. Но Уит ни к чему не клонил. Он уже рассказывал о мысе Канаверал и о той комнате, в которой астронавты ждут приказа садиться в корабль.
— Там работала такая медсестричка по имени Долорес, так она разукрасила эту комнату. Как сейчас помню: комната S-204, в ангаре. Она решила, что все цвета там должны быть успокоительными: стены голубые, как яйца дрозда, занавески — как шампанское, а диваны — бежевые. Телевизор, радио, часы, все дела. А знаешь, что я там делал в течение сорока пяти минут?
— Что?
— Успел сделать три вещи. Во-первых, в последний раз побрился. Во-вторых, с большим чувством покакал. А в-третьих, помолился. Я молился так, как будто моя жизнь зависела от этой молитвы. В этой комнате время останавливается, и Бог слушает людей.
Тут Уит снова вытянул каракатицу. Мне показалось, что это та же самая каракатица, которую он отпустил несколько минут назад. Этот человек с таинственным «ёперным театром» в голове заставлял меня слушать его, открыв рот. И похоже, не только меня, даже морские твари к нему прислушивались.
Вечерело. Тени деревьев на прибрежном песке росли на глазах. Уит выбросил каракатицу в воду.
Мне исполнилось только семнадцать лет, и вопрос о Боге был мне, конечно, не по силам. Я не мог решить, являются ли байты информации и потоки фотонов частью благого Божественного плана устройства Вселенной, или же они часть какого-то злого заговора, или просто частички мира, в котором правят многообразие и случайность.
Собираясь в церковь, Поуп Нельсон нарядился в свои лучшие одежды: надел серый, немного потертый на локтях костюм и галстук с эмблемой военно-морского флота. На мне были джинсы и рубашка с короткими рукавами. Мы сели в его красный «форд»-пикап и покатили по грунтовой дороге, мимо поросших соснами холмов и заброшенных медных рудников. Часы показывали десять утра, но уже становилось жарко. На небе не было ни облачка. Поуп курил сигару, сидя за рулем, и я заметил, что на полу между передним и задним сиденьем стоит кулер, по-видимому с запасом пива. Помню, я удивился: неужели он пьет пиво прямо с утра? И еще подумал: отец наверняка не замечает, что Поуп водит машину пьяным. В последние годы пристрастие деда к спиртному становилось все заметнее.
Мы ехали с открытыми окнами, не разговаривая. При утреннем свете лицо у Поупа было такое бледное, словно он решился рассказать на исповеди о каких-то своих страшных грехах.
В городе мы припарковались за католической церковью Святого Игнатия. Построенное из песчаника здание выделялось большими окнами и невысокой колокольней. Мы оказались в числе первых посетителей. Внутреннее убранство церкви оказалось привычным: горели свечи, пахло ладаном, на витражах страдали мученики за веру и летали ангелы, а в углу неторопливо гудел орган, на котором играла старуха лет восьмидесяти. Мы опустили руки в чашу со святой водой, стоявшую при входе, и перекрестились. Я заметил, что Поуп поглядывал на меня, когда я совершал этот священный жест. Потом мы уселись на скамью вблизи алтаря.
— Это настоящая католическая церковь, — шепнул мне Поуп. — Без всяких фокусов, не то что некоторые тут в округе.
Я взял лежавший передо мной молитвенник. От него исходил запах старых газет. Я пролистал несколько страниц и увидел те же гимны и те же стихи, которые пели в школе: «Слава в вышних Богу», «Боже всемогущий» и так далее. Люди тем временем подходили, церковь была уже наполовину полна. Прошел в алтарь священник в полном облачении. Девочки из католической школы, увы, так и не появились — должно быть, разъехались по летним лагерям или клубам «Фор-Эйч».
[26]
Паства состояла в основном из пенсионеров и молодых супругов с хнычущими детьми. Священник, высокий человек с острым носом и ухоженными усами, говорил по-английски, но иногда вплетал в свою речь латинские слова. Я, кстати, наверняка понимал латынь лучше, чем Поуп, поскольку в школе нас заставляли изучать основы этого языка. A Deo lux nostra — свет наш приходит от Господа. Ad majorem Dei Gloriam — к вящей славе Божией, это девиз иезуитов. Выражение лица у Поупа было сосредоточенное. Он сидел очень прямо, глядя в одну точку: не моргая, смотрел, как священник осторожно поднимает хлеб и вино для причастия. Точно так же он смотрел на миниатюрные башенки и кусочки парусины на моделях кораблей у себя в подвале.
Когда священник призвал собравшихся помолиться коленопреклоненно, старик, кряхтя, опустился на свои пораженные артритом колени. Из рассказов Поупа я знал, что одно колено у него побаливает еще со времен службы, однако не от стояния на вахте, а из-за старшего офицера по прозвищу Танцор, который засветил ему битой по коленной чашечке, когда они во время увольнения на берег решили сыграть в бейсбол. Опускаясь на колени, Поуп зажмурился и сжал губы. Священник начал громко читать молитву. У Поупа выступил пот на лбу. Теперь я понимал, зачем он сюда ездит: это своего рода епитимия. Сам я бывал на исповеди в школе, на меня накладывали разные наказания, но всерьез я это не воспринимал. Прочитать двенадцать раз «Богородице Дево, радуйся» или «Отче наш» — это казалось мне не столько наказанием, сколько домашним заданием или поручением сходить за покупками. Теперь я видел, что для Поупа все обстоит иначе. Он был убежден, что Бог требует расплаты.
Когда служба кончилась, настроение деда сильно улучшилось. Он моментально обнаружил среди прихожан приятелей и принялся с прибаутками обсуждать супермодный «кадиллак», купленный пожилой парой. Потом взял меня за плечо и представил знакомым. Этим людям он, несомненно, нравился: они хохотали над его шутками и явно ждали, когда он с невозмутимым видом отпустит очередную хохму.
Затем Поуп отвез меня пообедать в аптеку Максвелла — учреждение, совмещавшее продажу лекарств с торговлей сэндвичами. Мы забрались на высокие хромированные стулья у барной стойки и заказали бутерброды с копченой говядиной и шоколадный шейк. На официантке была розовая блузка с бейджиком «Розали». Они с Поупом обсудили качество кухни в новом ресторане, только что открывшемся в городе. Потом дед принялся описывать Розали стейк, который он съел в лондонском пабе двадцать лет назад дождливым воскресным вечером: настоящий стейк, доведенный до самой правильной кондиции, — у него в середине оставалось пятнышко недожаренного мяса. Розали хихикала, слушая его, а потом сказала:
— У меня от твоих разговоров аппетит проснулся. Замолчи сейчас же!
