Когда мы допили пиво, Уит настоял на том, что он за всех заплатит. Отец с трудом встал со стула. Он подошел к бармену и многословно поблагодарил его. Потом пожал этому парню руку. Раньше я несколько раз был свидетелем того, как отец стоял и думал о своем, не видя протянутой ему руки, — словно дикарь, которому непонятен этот жест. На этот раз он не только пожал руку бармену, но даже сказал ему добрые слова:
— Отличный у вас бар. Вы меня извините, что я так напился. Я совсем не жилец на этом свете, вы, наверное, поняли. Меня зовут Сэмюэль Нельсон.
Когда мы пришли на парковку, Уит помог отцу забраться в машину. При этом он придержал его за голову, чтобы тот не ударился, — так делают полицейские, когда сажают преступника в патрульный автомобиль. Я сел с отцом на заднее сиденье.
— Ну, куда теперь? — спросил Уит, сев за руль.
— Домой, — ответил отец. — Туда, где моя жена скажет мне: «Дыхни», чтобы узнать, не пил ли я и не ел ли пищи, приготовленной вне дома.
По дороге отец опустил стекло со своей стороны, чтобы проветриться.
— Ты совсем хорош, — сказал я.
— Такое чувство, будто покалывает иголками по всей центральной нервной системе, — ответил отец.
— Хорош, как фортепьян, — подтвердил Уит.
В дом мы проникли через заднюю дверь, ведущую в кухню: таким образом мы надеялись избежать встречи с мамой. На улице уже совсем стемнело, и я понял, что мы в какой-то момент потеряли счет времени. Пахло запеченным мясом, и от этого запаха я сразу пришел в себя. На кухне были повсюду разбросаны сковородки и грязная посуда. Вдруг раздался голос мамы — и мы застыли на месте.
— Вы очень вовремя, — сказала она. — Я только что накрыла на стол.
Мама вошла в кухню и встала в дверном проеме. Выражение ее лица не сулило ничего хорошего. Уит поддерживал отца, а тот вращал глазами и глупо улыбался. Со стороны можно было подумать, что это бродяга, которого мы спасли где-то от смерти и привели к себе домой. Мама была одета в кельтскую юбку и свитер, на шее у нее блестело янтарное ожерелье. Она сложила губы в виде арки — это архитектурное сооружение означало крайнюю степень отвращения. У нее был вид пожилой матроны — дамы, которая может отмерить нужное количество муки на глаз, но тем не менее всегда пользуется мерной чашкой и которая считает, что традиции и создание сложных вещей из простых ингредиентов — самые большие радости в жизни. Она сурово оглядела нашу позорную троицу и спросила:
— Что это за мерзкий запах?
— Угадай из трех вариантов, — ответил отец. — А — домашнее пиво: Б — жареная курятина; В — запах тления. — Сказав последнюю фразу, он поморщился и добавил: — Извини, напился. Я попросил вот этих двоих свозить меня за город и накормить острыми куриными крылышками.
— Понятно. А я-то нарвала мяты в оранжерее, чтобы получше приготовить ягненка.
— Извини, пожалуйста, — потупил голову Уит.
— Это отвратительно! Стряпала с двенадцати часов. Ну все! Теперь я вам покажу, идиоты!
Ее щеки пылали от гнева. Я почему-то вспомнил про сестер Бронте.
— А что, я бы поел баранины, — неуверенно сказал отец, но тут же поправился: — Хотя, правду говоря, возможности человеческого желудка ограниченны.
Мама повернулась, чтобы скрыть подступающие рыдания, и, уходя, бросила нам:
— Можете теперь готовить себе сами!
самая длинная документально подтвержденная голодная забастовка имела место в тюрьме уэйкфилд в йоркшире и продолжалась 385 дней
Когда она ушла, мы, не сговариваясь, взглянули друг на друга. В глазах у всех читалось: что же мы будем есть, если она откажется готовить? Нельзя останавливать жизнь на кухне, это сердце нашего дома. Только запах свежеиспеченного хлеба связывал его с мирскими заботами, и только обильные обеды удерживали отца от окончательного отрыва от реальности.
— Да, плохо дело, — сказал Уит. — По голосу слышно, что она дошла до ножки.
— До ручки, — поправил отец.
— Ну пусть до ручки, — согласился астронавт.
— То есть это мы ее довели, — сказал я.
Все помолчали, а потом Уит заметил:
— А все-таки крылышки были улетные.
— Мне надо поспать, — сказал отец.
Было видно, как он устал. Мы с Уитом отвели его в комнату для гостей, в последнее время служившую ему спальней. Он жаловался, что мама ворочается, а потом ей обязательно надо поправить все простыни. Снимая с него ботинки, я увидел, что шнурки совсем истерлись, и сразу вообразил его растрепанную фигуру где-нибудь в университетском кампусе: вот он идет по гравийной дорожке и незавязанные шнурки волочатся за ним следом.
Уит пожелал всем спокойной ночи и направился к своей машине. Я же пошел искать маму: именно мне предстояло извиняться и пытаться загладить общую вину. Отец умирал, а Уит не был нам родственником. Все могло начаться с отказа готовить еду, а потом трещина стала бы увеличиваться, и скоро жизнь в этом доме превратилась бы в мучение. Я вышел из дому. Мама оказалась в оранжерее, примыкавшей к южной стене дома. Здесь она выращивала цветы и травы. Мы, наверное, были единственными в Висконсине, у кого зимой в оранжерее рос собственный базилик. Здесь висели мощные лампы, работало отопление, а с потолка свисал патрубок увлажнителя воздуха. Пару минут я наблюдал за ней через окно. Было совсем темно, светил только узкий, новорожденный месяц, и еще слабый свет исходил от обогревателей внутри оранжереи. Мама удаляла сорняки при помощи специальной лопатки, неровное стекло слегка искажало пропорции ее фигуры. Я открыл дверь, и на меня пахнуло влажным теплом.
— Быстренько закрывай! — прикрикнула мама.
Я плотно затворил за собой дверь. На горшках с растениями читались надписи: «щавель», «эстрагон», «настурция».
— Все садовничаешь? — спросил я.
— Представляешь, эти сорняки вырастают за одну ночь, — пожаловалась мама.
Слез у нее на глазах уже не было.
— Мы уложили отца в кровать.
— Он будет мучиться утром. Вы хоть понимали это?
Она стряхнула листья, прилипшие к руке.
— Он сам этого хотел.
— А если он захочет сделать себе инъекцию очистителя для труб, вы ему тоже позволите это сделать? — сердито спросила она, выдергивая какой-то сорняк из горшка с фиалками. Сорняк она держала двумя пальцами, брезгливо, как мышь.
— Прости нас, — сказал я.
Она поглядела на меня и отложила лопатку:
— Пятый раз уже пропалываю сегодня.
Я подошел поближе и встал рядом с ней. Мама была на целую голову ниже.
Помолчав, она сказала:
— Твоя двоюродная бабушка Беула, бывало, сушила тут цветки лаймов.
— Зачем?
