— Наверное, если это слово значит — печальный. Или просто… ну, не знаю. Будто он не хотел ходить туда, где был, но должен был идти. — Джон посмотрел другу в глаза, и его взгляд был одновременно и страшно серьезным, и почти умоляющим. — Только никто этого не должен знать. Я знаю, многие горожане считают Уильяма Уэйда прямолинейным и жестокосердным начетчиком, но я от него ничего, кроме добра, не видел. Констанс тоже его нежно любит и говорит, что для нее лучшего отца никогда не могло быть. И еще он умный человек — не только в делах религии. Он при любой возможности ходит рыбу ловить, ты это знаешь?
— Нет, не знал.
— Теперь знаешь. У него есть любимое место в конце Винд-Милл-лейн. Я ходил с ним как-то в субботу утром. Он о чем хочешь может разговаривать. Умеет предсказать погоду, а за домом у него такой огород, что куда там бабуле Кокер.
— Правда?
Это действительно производило впечатление, потому что восьмидесятитрехлетняя бабуля Кокер — приехавшая в голландский Новый Амстердам всего в пятнадцать лет — выращивала помидоры, кукурузу, фасоль и дыни такие, что на фермерском рынке возле ее прилавка собиралась толпа.
— Я вот чего хочу сказать: преподобный Уэйд не из тех проповедников, кто пробегает по городу, вытаращив глаза с криком «Покайтесь перед Господом» и вынимая денежки из всех Питов, Полов и Мэри, до которых успевает дотянуться. Ты же знаешь таких?
Мэтью кивнул. Он отлично знал этот тип. Видел такого близко, Исход Иерусалим его звали.
— Уильям Уэйд — человек достойный, — говорил Джон. — Если он попал в беду, то не по своей вине.
— В беду? — нахмурился Мэтью. — Почему ты выбрал такое слово?
— Что-то его грызет, — последовал мрачный ответ. — Констанс говорит, что он почти перестал спать по ночам. Она слышит, как он встает с кровати и ходит по комнатам. Просто ходит туда-сюда по половицам, туда-сюда… Погоди… вот тебе еду принесли.
Подошла официантка, неся поднос, где стояла коричневая миска. Поставив ее перед Мэтью, она дала ему деревянные вилку и ложку и спросила:
— Наличные или кредит?
— На мой счет, Роза, — вмешался Джон Файв. Официантка пожала плечами, будто это все ей глубоко безразлично, и вышла из комнаты, оставив у Мэтью впечатление, что Роза «Тернового куста» — весьма колючий экземпляр.
В миске находилось жаркое, похожее на лужу грязи, содержащее не поддающиеся определению элементы. Мэтью помешал его ложкой, но не смог понять, что это: бараний пирог, бычьи мозги, вареная картошка, репа, какая-то комбинация всего вышеперечисленного или вообще сюрприз повара. Но он был достаточно голоден, чтобы это попробовать, и убедился, что данное вещество, чем бы оно ни было, пряное, копченого вкуса и очень даже ничего. Таким образом, за внешний вид минус, но за качество — двойной плюс. С облегчением он приступил к ужину, кивнув Джону, что слушает.
— Расхаживает по комнате, как я уже сказал, — продолжал Джон. — Однажды Констанс показалось, что он там плачет от кошмарного сна. А в другой раз как-то… она услышала рыдания, которые чуть ей сердце не разорвали.
— Я так понимаю, она спросила его, что у него за беда?
— Она не употребила этого слова, но — да, спросила. В тот единственный раз, когда вообще стал об этом говорить, он сказал, что все будет хорошо и уже скоро.
— Уже скоро? Это он так говорил?
Джон кивнул:
— Да. То есть так мне передала Констанс. Он ее усадил, взял за руки, заглянул в глаза и сказал: он знает, что ведет себя странно, но ей не следует беспокоиться. Он сказал, что это его проблема и что он должен ее решить по-своему. И попросил ее, чтобы она ему верила.
Мэтью пригубил портвейн.
— Но она, очевидно, чувствует, что эта «проблема» никак не решается? Что она его все так же беспокоит и почти жить не дает?
— И он все еще разгуливает по ночам. Вот, например, во вторник вечером.
Мэтью перестал есть:
— Убийство Деверика?
— Нет, я не про это. Во вторник вечером, около одиннадцати, в дверь преподобного постучали. Он велел Констанс, чтобы она сидела в своей комнате, и пошел посмотреть, что это за поздний посетитель. Она слышала, как он с кем-то говорил, потом надел свою уличную одежду и велел ей не беспокоиться, хотя ему надо будет уйти. И она сказала мне, Мэтью, что глаза у него были испуганные. Она сказала, что это было ужасно — страх на лице отца. — Джон залпом допил портвейн и посмотрел так, будто бы хотел увидеть еще полный стакан. — Когда он вышел… Констанс подошла к окну и выглянула, на восток по Мейден-лейн. Она увидела, что преподобный уходит с каким-то человеком, который несет фонарь. Она решила, что это мужчина. И у двери она слышала мужской голос. Подумала, что это может быть даже старик. Но впереди, на углу Мейден-лейн и Смит-стрит, стояла женщина.
— Женщина, — повторил Мэтью. — Она в этом уверена?
— Она видела женское платье и чепец, но лица не разглядела.
— Хм, — сказал Мэтью, поскольку ничего другого ему в голову не пришло. В уме он пытался восстановить, что могло случиться в ту ночь. Преподобный Уэйд и его дочь жили в домике на Мейден-лейн между Нассау-стрит и Смит-стрит. Артемис Вандерброкен постучал в дверь вызвать преподобного, и тот, быстро одевшись, вышел. Уэйд шел на юг по Смит-стрит вместе с Вандерброкеном и неизвестной женщиной, когда сзади послышался крик Филиппа Кови. Может быть, не сзади, а почти рядом. Быть может, они как раз прошли мимо, когда Кови стал звать на помощь, и потому оказались на месте так быстро.
Интересно, подумал Мэтью. А что сталось с женщиной?
— Вскоре после ухода преподобного, — продолжал Джон, — Констанс услышала суматоху и звон колокольчика. Я думаю, это было на месте преступления. Выйти она побоялась, встала на колени, начала молиться, чтобы с отцом ничего не случилось, но не могла снова лечь спать. Он вернулся примерно через час после этого и направился прямо к себе в комнату.
— Она его спросила, где он был?
— Нет. Она хочет, чтобы он ей сам рассказал, когда решит, и она действительно ему верит, Мэтью.
— Понимаю. И Констанс даже не догадывается, что ты пришел ко мне?
— Не догадывается, — ответил Джон.
— Можно ли мне спросить, зачем ты тогда это делаешь? Не предаешь ли ты таким образом ее веру в отца?
Джон опустил глаза и ответил не сразу:
— Мэтью, я люблю Констанс. Люблю всем сердцем. И я не хочу, чтобы она страдала. Не хочу, чтобы она знала тяжелые стороны жизни. Мерзкие стороны. Если я могу ее от этого защитить — или не позволить нанести ей душевную рану, даже ее отцу, — я все для этого сделаю. Если он влез во что-то, во что влезать не следовало, я хочу знать об этом раньше, чем узнает она. Чтобы, может быть, смягчить для нее удар. А может быть… я смог бы помочь преподобному Уэйду освободиться от того, что с ним происходит. Но только нужно выяснить, что это. — Он кивнул, все еще не поднимая глаз, темных и запавших. — Если это называется предать доверие — пытаться спасти девушку от душевной раны… то я это с радостью сделаю столько раз, сколько понадобится.
