— Добрый день! Буквально одну минуту!
— Кто там? — послышался голос доктора, явно недовольный, что его прервали.
— Мэтью Корбетт, сэр. Могу я с вами поговорить?
— Вы больны?
— Нет, сэр, к счастью, нет.
— Тогда уходите. Я занят.
Снова заиграла скрипка, на сей раз чуть живее, будто демонстрируя умение исполнителя.
— Прекрасный мотив, сэр, — похвалил Мэтью. — Вы обязательно должны как-нибудь выступить вечером в «Док-хаусе».
Скрипнула струна, музыка прервалась.
— О небо! Вы еще здесь?
— Я понятия не имел, что вы так хорошо играете, сэр.
Пауза, потом потрескивание, будто кто-то встал со стула.
Мэтью ждал, и из-за угла дома появился Артемис Вандерброкен — вроде бы в той же светло-голубой ночной одежде, что была у него под плащом в ночь убийства Деверика. На ногах у него были кожаные шлепанцы, в руке — скрипка такого сочного цвета, будто сделана из янтаря. А выражение лица такое, что кот бы музыкально запел со страху. Прославленный своими способностями врача, он был также известен тем, что не переносил глупостей или — как в данном случае — назойливости. Он был астенического сложения и среднего роста, лысый, но с венчиком белых волос, имел заостренный нос и выдающийся подбородок с клинышком бороды. Темные глаза за круглыми очками сверкали красным — а может быть, это солнце отсвечивало от его скрипки. Ему было около семидесяти семи, все лицо в морщинах, но по прямой осанке и энергичности ему нельзя было дать его лет. Сейчас у него вид был такой, будто он готов выбить Мэтью зубы.
— Боюсь, вы ошиблись, мистер Корбетт, и на самом деле вы больны. У вас что-то со слухом, раз вы не услышали, что я занят.
Мэтью попытался улыбнуться, но это у него плохо получилось под красным жаром докторского взгляда.
— Но, сэр, — возразил он, — будь мои уши не в порядке, я бы не мог насладиться музыкой, которая меня сюда притянула. Я понятия не имел, что вы так…
— Хватит болтать. Что вам нужно?
Да, это легко не будет. Мэтью не стал ждать, пока доктор повернется спиной и уйдет.
— Я был на Смит-стрит в тот вечер, когда убили мистера Деверика.
— Да? Наверняка там еще много было народу.
— Да, сэр, это правда, но я подошел, когда над телом стояли вы и преподобный Уэйд. Вы тогда констатировали его смерть.
— Я не констатировал смерть. Это работа Мак-Кеггерса.
— Неофициальная констатация, — не сдавался Мэтью. — Вы знаете, что я работаю у магистрата Пауэрса.
— Знаю, и что?
— Видите ли, сэр… я еще иногда общаюсь с главным констеблем Лиллехорном, и он мне говорил, что…
— Вы тут до завтра собрались разглагольствовать, молодой человек!
— Сэр, пожалуйста, потерпите минуту, и больше этой минуты я у вас не займу.
— Я привык, что за мои минуты мне платят.
Мэтью мог только кивнуть и улыбнуться:
— Да, сэр. Вы сказали главному констеблю Лиллехорну, что навещали в тот вечер пациента. Мог бы я спросить, кто это был?
— Могли бы, — фыркнул врач. — Отвечать я бы не стал.
— Это понятно, сэр, но вы могли бы ответить вот на какой вопрос, поскольку он простой и не требует от вас нарушения конфиденциальности: вы с преподобным Уэйдом шли тогда в одно и то же место?
Вандерброкен промолчал, только поднял руку и поправил очки, сползшие на самый кончик острого носа.
— Я знаю, что вы торопились в тот вечер, — продолжал Мэтью, испытывая судьбу и терпение доктора. — Я видел, что у вас под плащом была ночная рубашка — едва ли не вот эта, что сейчас на вас. Значит, вас пригласили отсюда, и по срочному делу, как я понимаю, хотя, конечно, любой вопрос по этому поводу…
— Совершенно не ваше дело, — перебил Вандерброкен, раздувая ноздри. — Вы пришли по поручению главного констебля?
— Нет, сэр.
— Так какого черта вам интересно, шли мы с Уильямом Уэйдом в одно и то же место или нет? Кто вы такой, что пристаете ко мне с такими смехотворными вопросами?
Но Мэтью не отступил. Он сам почувствовал, как закипает в нем злость — будто шершни жалят изнутри. Может, он даже повысил голос в ответ на разъяренный тон доктора.
— Когда на свободе разгуливает убийца, — проговорил он, глядя прямо в пылающие краснотой глаза, — нет вопросов смехотворных и не смехотворных, сэр. Есть ответы — и есть уклонение от ответов. Вы знаете, что вчера вечером Маскер убил Эбена Осли?
У Вандерброкена только чуть приоткрылся рот, но только и всего.
— Нет, я не знал. Где это случилось?
— На Баррак-стрит.
— Точно так же перерезано горло? И порезы вокруг глаз?
— Похоже на то.
— Боже мой, — тихо сказал доктор, глядя вниз, на землю. Сделал глубокий вдох, а когда выдохнул, то показалось, будто одежда на нем висит просторнее. — Что ж с нашим городом делается?
Вопрос этот был адресован земле, или воздуху, или чирикающим птицам на деревьях, но тут доктор взял себя в руки и устремил на Мэтью все еще огненный взгляд:
— Я печалюсь о гибели Осли, как сожалел бы о кончине любого из жителей города, но при чем здесь преподобный Уэйд и я?
— Я пытаюсь уточнить некоторые сведения, сообщенные мне главным констеблем. Правильно ли я понимаю, что вы встретили преподобного и вместе с ним шли в некое общее место назначения в тот вечер, когда был убит мистер Деверик?
— Молодой человек, я все еще не до конца понимаю, какое вам до этого дело. Вы тоже стали констеблем? Задавать эти вопросы вас уполномочил Лиллехорн? Магистрат Пауэрс?
— Нет, сэр.
— То есть вы просто частное лицо, желающее… что желающее? Меня помучить?
— Сожалею, что вам это неприятно, — сказал Мэтью, — но я хотел бы получить ответ.
Вандерброкен шагнул вперед и встал с Мэтью почти грудь в грудь через разделявшую их калитку.
— Так вот слушайте, что я вам скажу. Куда я хожу и когда я хожу — вас не касается, понятно вам это? Куда направлялся в тот вечер преподобный Уэйд, я не стану строить предположений. Что я вам действительно скажу — так это то, что мне пришлось взять часть практики покойного доктора Годвина, и потому воздержаться от плодов ухода на покой, коими я бы наслаждался в противном случае, включая ранние вечера и свободу игры на скрипке в собственном саду. Из-за этого я последние дни не в лучшем настроении, мистер Корбетт, и если вы не успеете скрыться с моих глаз за то время, что понадобится мне, дабы войти в дом и выйти с заряженным пистолетом, вам может быть наглядно объяснено, на что способен человек, которому оставляют возможностей уединения не более, чем золотой рыбке в аквариуме.
