Я сижу на полу и жду.
— Ну давай, копуша, — подгоняет ее Джефф. — Я уже придумал отличное слово.
— Не торопи меня, — отвечает Бонни. — Я думаю.
— Боже, какой душный вечер, — говорит Сандра, утирая ладонью лоб. — Все-таки нам придется починить кондиционер.
— Обязательно. На будущей неделе. Обещаю.
— Угу. Ты говорил это на прошлой неделе. Если так будет продолжаться, не знаю, как мы переживем это лето. Сейчас, наверное, градусов тридцать пять.
— Скорее, сто тридцать пять, — хмуро заявляет Джефф. — У меня рубашка к спине прилипла.
Я вскидываю голову и прислушиваюсь к все еще отдаленным колокольчикам — динь-динь-динь! Маленьким я очень любил этот звук. Он ассоциируется у меня с летом: высокие деревья, большие, по-летнему зеленые листья, светлячки, мелькающие в темноте, жареные сосиски, чернеющие над костром, и зефир обугливается, обугливается, обугли…
Морожник идет!
Это Бонни так прозвала его — морожник. Теперь мы все его так зовем. Когда я о нем думаю, я вспоминаю летние вечера — когда некуда пойти и нечем заняться. Я вспоминаю детство и выбегаю в лиловые сумерки отдать четвертак за вкус холодного блаженства на палочке. О, а цвета этих застывших ледышек — голубой как яички малиновки, бананово-желтый, темно-фиолетовый как синяк, красный как пламя. Я очень люблю морожника! В доме действительно жарко.
— На следующей неделе починю кондиционер, — говорю я Сандре, и она кивает. — Обещаю, честное слово.
Что-то шуршит в углу, где свалена стопка газет. Я сижу очень тихо, прислушиваюсь. Но этот звук не повторяется. Я слышу — динь-динь-динь!
— Мое слово, — веско объявляет Бонни, — КРЫСА. — И выставляет свои буквы на пожелтевшую доску.
— Ну и слово! Любой может выиграть с таким дурацким словом, — говорит Джефф с оттенком досады.
— Эй, не вешай нос! Нормальное слово, Бонни. Твоя очередь, Джефф.
Он елозит на животе, трет пальцами подбородок. Он красивый мальчик. Мне приятно думать, что он похож на меня двенадцатилетнего.
Динь-динь-динь! Звучит ближе.
— Ну и жара! — Сандра обмахивает лицо ладонью. — Такое ощущение, что у меня температура!
Опять что-то шуршит в газетах. Я смотрю, очень внимательно. У меня хорошее зрение — для моих лет. Пока Джефф перебирает свои буквы, я замечаю в углу блестящие жадные глазки.
— Она опять пришла, — сообщаю я шепотом и беру в руки пистолет, который лежит рядом.
Я ждал, когда она появится. Я чувствую себя Гари Купером из «Апогея». Она поднимает голову. Этого мне вполне достаточно. Грохот выстрела, кажется, сотрясает весь дом. В углу на стене появляются новые брызги крови.
— Получила, гадина! — ликующе кричу я. Как только смолкает эхо от выстрела, я понимаю, что в комнате очень тихо. Слишком тихо, по-моему. Они перестали играть и смотрят на меня как на чужого.
— Эй! — обращаюсь я к ним. — Давайте-ка посмеемся как следует! — Я встаю и увеличиваю громкость телевизора. Теперь дом полон смеха, хохот — как в трехъярусном цирке. Сандра говорит, что хотела бы как-нибудь съездить в круиз.
— На Бермуды, — предлагаю я и кладу руку ей на плечо. — По-моему, самое замечательное место для круиза, согласна? Я слышал, на Бермудах всегда замечательно и прохладно.
Она некоторое время молчит. Ей трудно открывать рот. Потом она улыбается и говорит, едва шевеля губами:.
— Поехать на Бермуды — это прекрасно.
— А нас куда? — спрашивает Джефф. — В Ист-Поданк?
[7]
Я придумал слово. — Он произносит его по буквам, подвигая фишки на место маленьким пальцем. — Т-Р-У-П. Удачное слово, правда?
Я в этом не уверен. На мой взгляд, не самое хорошее слово. В моей кучке есть «Д», и я заменяю последнюю букву, чтобы получилось ТРУД — Вот, — говорю я. — Так будет лучше.
Динь-динь-динь! Морожник уже почти у нашего дома, я слышу его голос: «Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» Теперь мой ход. Я смотрю на фишки, они напоминают мне зубы. Боюсь, когда попытаюсь их взять, они начнут кусать меня за пальцы.
Динь-динь-динь! «Ванильное! Шоколадное! Земляничное!»
— Папа! — тихо, почти шепотом говорит Бонни. Глаза такие большие на ее бледном худеньком личике. — Морожник почти пришел.
— Нет, нет. Ему еще далеко. — Меня прошибает пот. Боже, какая жара!
— Да, он почти пришел, — повторяет Бонни. Она всегда была упрямой девочкой. С упрямыми детьми порой очень сложно. Но я очень люблю ее. О Боже, очень, очень люблю! И Джеффа люблю, и Сандру люблю — и готов отдать за них свою жизнь. Я хочу поехать с ней в круиз на Бермуды. Там не так жарко; воздух там всегда прохладен и свеж.
— Он почти пришел, папа.
— Нет! — кричу я, срывая голос. Я вижу, как кривится лицо Бонни, и прижимаю ее к себе, пока она не собралась плакать. Клянусь, я бы никогда не довел моих детей до слез. Я хороший отец. Я очень горжусь нашей семьей.
Что-то прикасается к моему плечу, и я вздрагиваю всем телом. Оглядываюсь и вижу лицо Сандры. Совсем близко. Она говорит:
— Милый! Ты знаешь нужное слово, правда?
— Правильное слово? Какое еще правильное слово?
— Ты знаешь, — говорит она, а колокольчики морожника, кажется, сейчас сведут меня с ума. Она протягивает руку к моим буквам. Тонкие пальцы выбирают то, что она ищет, и выставляют на доску. — Вот, — удовлетворенно произносит она. — Вот правильное слово.
Слово, которое сложила моя жена, — «радиация».
Я поражен. Глаза мои — как яйца в кипящем черепе. И — прекрати! Прекрати! Прекрати!
«Ванильное! Шоколадное! Земляничное!»
— Нет, — говорю я. — Ни в коем случае. Это слово никуда не годится.
Колокольчики стихли. Морожник стоит у моей двери, но слова произносит другие. Он говорит:
— Внимание! Внимание! Выносите ваших покойников!
— Выносите ваших покойников, — говорит мне Сандра.
— Выносите ваших покойников, — шепчет Джефф. А Бонни наклоняется и целует меня в щеку и произносит своим нежным тоненьким голоском, напоминающим мяуканье котенка:
— Папа, нас пора выносить.
— Нет. — Я крепко обнимаю ее и прижимаю к себе. Тельце похоже на пучок сухих прутиков. — Нет… Мы все это время пробыли вместе. И мы вместе останемся здесь. Прямо здесь. В нашем собственном доме. Здесь нет никакой радиации. Бомбы упали очень далеко отсюда. Нет! Мы живы и здоровы, и с нами будет все в порядке, если мы останемся…
* * *
— Следи за ним, — говорит кто-то. — Он выронил.
