Я собираюсь рассказать тебе об отце. Тебе следует побольше узнать о человеке, с которым ты вступил в тесные отношения и принес ему смерть. Ему и так оставалось жить недолго, но тебе не терпелось, ты жаждал крови. Ты отнял жизнь у великого человека, и тебе надлежит знать о ней больше. Я собираюсь сообщить тебе то, что он рассказывал мне, когда я была совсем маленькой, — о вхождении в дворец Власти. Я также расскажу тебе об его нелепом увлечении мифическими людьми-ящерицами, которые, как он был убежден, жили когда-то под Лос-Анджелесом. Я намерена в компании с ним и с тобой перелететь во Францию времен Сопротивления, что, думается, ты найдешь для себя небезынтересным. Полагаю, все свои подвиги ты оправдываешь тем, что совершал их во имя свободы, так что тебе, наверное, будет любопытно узнать, что мой отец тоже был борцом за свободу. Я хочу, чтобы ты узнал какие песни он пел, например про жаворонка, и какую еду он любил больше всего (это был штрудель с рислингом и баранина в меду — блюда его эльзасского детства); хочу, чтобы ты узнал, как он спасал жизнь своей дочери и как дочь любила его. Я буду засыпать тебя письмами, буду писать и писать, они станут твоей совестью, станут травить тебе душу и мучить, они превратят твою жизнь в ад до того самого часа, пока, если все пойдет как должно, ее у тебя не отберут. Даже если ты не станешь их читать, если тебе их не отдадут или ты будешь рвать их в клочки, они все равно копьями вопьются тебе в сердце. Мои письма — это проклятия, и они иссушат тебе душу. Мои письма — это грозные предупреждения, и они непременно вселят в тебя ужас, а я не перестану писать, пока ты не умрешь. Может, я буду писать их и после, буду писать их твоему корчащемуся в аду духу, и они будут мучить тебя сильнее адского пламени. Тебе никогда больше не увидеть Кашмира, но я, Кашмира, здесь, рядом, и ты будешь жить во мне, письма мои станут для тебя тюрьмой более страшной, чем та, в которой ты сейчас, они станут твоей одиночной камерой. Тяготы твоего теперешнего тюремного заключения ничто по сравнению с теми, которые ты будешь испытывать от моих писем. Тебе знакома песенка Хаббы Хатун о пронзенном сердце: «О, стрелок, грудь моя открыта твоим стрелам. Они пронзают меня, отчего ты так жесток?» Так вот, теперь я — стрелок, и моя цель — ты, только стрелы мои пропитаны не любовью, а ядом ненависти. Мои письма — это стрелы ненависти, и они найдут тебя.
Я — твоя темная Шехерезада. Я буду писать тебе день за днем, ночь за ночью, но не с тем чтобы спасти свою жизнь, а для того, чтобы взять твою, чтобы ядовитые змеи моих снов обвились вокруг твоего тела и зубы их впились тебе в шею. Можешь сравнить меня, если желаешь, с принцем Шахрияром, а себя с его молодой женой, потому что голос моих писем будет преследовать тебя даже во сне. Каждую ночь я буду петь тебе о том, как ты умрешь. Ты меня слышишь? Слушай мой голос. Каждый день и каждую ночь до самого твоего смертного часа я буду шептать тебе в ухо. Твой голос больше не гудит у меня в голове. Теперь это ты будешь слышать меня постоянно.
Клоун Шалимар в ожидании суда провел в центральной тюрьме города на Бушет-стрит полтора года. Он был помещен в секцию семь-ноль-ноль-ноль, где содержались особо опасные преступники. На ногах его были цепи, и еду ему подавали прямо в камеру. Раз в неделю ему отводился час на физическую разминку. Первые несколько недель заключения узник пребывал в чрезвычайно возбужденном состоянии, часто кричал по ночам, жалуясь, что в голову его проникла демоница, которая всаживает ему в мозг раскаленные копья. Как склонного к суициду, его перевели под круглосуточное наблюдение и назначили транквилизатор ксанокс. На вопрос, не хочет ли он, чтобы его навестил священнослужитель одной с ним веры, он ответил согласием. К нему допустили молодого имама с Фигуэра-стрит, и тот сообщил, что заключенный выразил искреннее раскаяние в содеянном и признал, что в силу плохого знания английского неверно истолковал некоторые высказывания Максимилиана Офалса по поводу Кашмира во время его телевизионного выступления и вбил себе в голову, что его следует уничтожить как врага мусульман. Таким образом, совершенное убийство стало следствием недостаточного знания языка, и узника мучает раскаяние в содеянном. Однако во второе посещение имам застал своего подопечного, несмотря на ксанокс, в состоянии крайнего возбуждения: тот общался с невидимым собеседником, судя по всему женщиной, говорил по-английски, причем достаточно хорошо, так что его предыдущее утверждение о недопонимании стало выглядеть весьма сомнительно. Когда имам сказал ему об этом, заключенный впал в бешенство, и пришлось вызывать охрану. После этого случая молодой имам не захотел его навещать, а сам узник отказался видеть кого-либо другого, хотя почтенный член Латино-мусульманской ассоциации Лос-Анджелеса Франсиско Мохаммед, время от времени посещавший тюрьмы, выразил готовность зайти к заключенному по первому его требованию.
Когда дело представили для предварительного слушания, районный прокурор Гил Гарсетти, после беспорядков сменивший на этом посту Айру Рейнера, пришел к заключению, что беседы имама с обвиняемым доказывают, что тот опасный преступник, профессиональный убийца, совершавший свои деяния под разными именами: он опытный актер со множеством масок, и словам его о раскаянии и угрызениях совести не следует верить. Клоуну Шалимару было предъявлено официальное обвинение в убийстве посла Максимилиана Офалса, после чего до суда его вернули обратно на Бушет-стрит. Присяжные единодушно решили, что в силу некоторых особых обстоятельств этот человек заслуживает смертного приговора. Если суд утвердит это решение, то обвиняемому будет предложено выбрать один из двух вариантов приведения приговора в исполнение: инъекцию или газовую камеру.
Клоун Шалимар поначалу отказался от услуг официально назначенного защитника, однако потом согласился. За его дело взялась команда Уильяма Т. Тиллермана, известного своей склонностью защищать провальные дела, виртуоза судейских шоу, неторопливого и тучного, напоминавшего Чарлза Лоутона в «Свидетеле обвинения». Впервые он проявил себя как выдающийся юрист будучи младшим членом команды защиты на процессе некоего Ричарда Рамиреса, прозванного Ночным Татем. Ему приписывали роль «тайной руки», которая определила стратегию защиты в нашумевшем деле братьев Менендес, хотя официально он в команде не значился. (Эрик и Лайл Менендесы сидели в том же блоке за номером семь-ноль-ноль-ноль, что и клоун Шалимар; там же, только чуть позже, предстояло провести немало времени бывшей звезде футбола Джеймсу Симпсону.) Когда по адресу Бушет-стрит, 441 на имя Шалимара одно за другим стали приходить письма от осиротевшей дочери Макса Офалса, то именно Тиллерман усмотрел связь между ними и будто бы преследовавшей его подзащитного по ночам женщиной-демоном, после чего выработал основную линию защиты на процессе, впоследствии ставшем широко известном как «дело о колдовстве».
Когда на клоуна Шалимара обрушился вал писем, администрация тюрьмы и адвокат вначале осведомились, хочет ли он читать их, а затем Тиллерман настоятельно посоветовал ему ни в коем случае на них не отвечать.
