Очарование Страсбурга не стало ему защитой. Оно ушло, как вода, ушло под землю: на случай нужды под городом была создана целая сеть очень милых больниц и приличных столовых, и находились такие, кто пребывал в убеждении, что, по сути дела, в их жизни ничего не изменится: в конце концов, немцы заявлялись сюда и в прежние времена, и теперь, как бывало в прошлые разы, город зачарует их и перекроит на свой манер. Макс-старший и Аня Офалс тоже склонны были верить, что очарование города защитит его так же надежно, как линия Мажино, и этим приводили сына в полное отчаяние. Он пытался им объяснить, что гауляйтер Вагнер не из тех, кого можно очаровать. Они слушали его с нарочито серьезными лицами и кивали. Он не успел оглянуться, как оба они превратились в немощных глубоких стариков; это произошло с ними быстро и абсолютно синхронно — так же, как бывало на протяжении большей части их совместной жизни. Они всегда были склонны преуменьшать сложности, но прежде в их легкомыслии незримо присутствовала мудрая ирония. Это качество они потеряли. Легкомыслие переросло в глупую доверчивость, в упрямое и безрассудное желание не принимать ничего всерьез. Они много смеялись и проводили день за днем в своем зачехленном доме за различного рода карточными играми и шахматными партиями; они держали себя так, словно не прервалась связь времен, словно их забавлял и опустевший дом, и массовый исход населения, и переименование улиц на немецкий манер, и то, что французский язык и эльзасский говор попали под запрет.
— Ничего страшного, милый, мы же прекрасно знаем хохдойч
[20]
, так что для нас это не проблема, — сказала Аня, когда Макс сообщил ей о декрете. Когда же молодчики Вагнера запретили носить береты, обозвав их оскорблением рейха, старый Макс сказал:
— Берет я и так никогда не одобрял, он тебе не идет. Носи-ка лучше котелок — это практичнее, — и снова занялся своим пасьянсом.
Иногда Максу казалось, что подобным отношением родители надеются вычеркнуть нацистов из жизни, убежденные в том, что если их не замечать, то наци исчезнут сами собой, как дурной сон. Иногда же он отчетливо видел, что родители теряют представление о реальности и уходят потихоньку из этого мира в страну грез, незаметно, изящно и безропотно двигаясь навстречу слабоумию и смерти.
Район университета, как и весь город, обезлюдел, но несколько баров еще продолжали работать. Среди тех, кто остался в городе, крепло желание противостоять оккупации, и один из этих баров, под названием «Прекрасный бузотер», стал местом встреч всех этому сочувствующих. Билл, Бландин, Макс и еще несколько человек встречались там регулярно. Впоследствии старомодно-наивный характер и открытость этих встреч вспоминались им как чистое безумие. Члены группы во всеуслышание именовали себя бузотерами. И все-таки, несмотря на глупое бахвальство, группе действительно удавалось добиваться серьезных успехов. После падения Франции Бландин, например, ухитрилась стать водителем машины «скорой помощи». Таким образом она получила доступ в лагеря для перемещенных лиц, где допрашивали, прежде чем отпустить, французских солдат. На крошечную женщину в форме никто не обращал особого внимания, и, пока она раздавала пишу и медикаменты, ей удавалось собрать множество полезной информации о расположении немецких войск и переброске вооружения. Главная проблема заключалась в том, что она не знала, кому следует передавать эту информацию, и это приводило ее в бешенство. Она сделалась еще более нетерпимой, еще более острой на язык, при этом Максу доставалось от нее больше, чем кому-либо другому.
Торопливый, стыдно-неуклюжий эпизод в типографии продолжения не имел, и Бландин никогда о нем не упоминала. Макс и сам старался его позабыть, и в конце концов это ему удалось. Двадцать лет спустя, подбирая материал для своей книги воспоминаний, он совершенно случайно наткнулся на один документ. Из него Макс узнал, что в период свирепых предсмертных конвульсий Третьего рейха, когда после успешной высадки в Нормандии союзные войска уже победным маршем двигались по Франции, Бландин (настоящее имя — Сюзетта Траутман), пытавшаяся в заброшенном гараже передать по рации сообщение бойцам Армии освобождения, была схвачена нацистами и расстреляна на месте. В ее нагрудном кармане обнаружили фотографию неизвестного. Снимок не уцелел. «А вдруг это была моя фотография? — внезапно подумал Макс. — Вдруг все ее словесные нападки были своеобразной, скрытой формой проявления подлинного чувства, отчаянным призывом сделать за нее то, на что недоставало решимости у нее самой, — разорвать брак и увезти ее куда-нибудь подальше, в какой-нибудь райский уголок военного времени?» Он постарался избавиться от этих бесплодных размышлений, упрекая себя в излишнем тщеславии, но вероятность прошедшей мимо и оставшейся незамеченной любви продолжала мучить его. «Бландин, милая Бландин, — думал он. — Мужчины такие идиоты. Не удивительно, что мы приводим вас, женщин, в ярость». В тот вечер, когда из архивных материалов он узнал о судьбе Сюзетты Траутман, он дал себе слово, что если когда-нибудь женщина пошлет ему сигнал SOS, если он будет означать: «Ради всего святого, забери меня отсюда, прошу тебя, уедем куда-нибудь и будем вместе навсегда, и пусть гореть нам после этого в аду, только, пожалуйста, увези!» — он обязательно услышит ее мольбу и исполнит ее страстное желание.
О том, что случилось с Биллом, он так никогда и не узнал.
К концу сорокового года лагеря в окрестностях Страсбурга уже подготовили для приема «гостей», и тут же, как по сигналу, подчиняясь приказам нацистов, жители стали возвращаться в родной город. Десятки тысяч юношей — так сказать, нежелательный элемент — были срочно отправлены на передовую. Макс понял, что, как это ни парадоксально, именно теперь, когда все на какое-то время вернулись домой, настала пора бежать. Новые места обитания для гомосексуалистов, коммунистов и евреев были устроены в Шримеке, возле Нацвеллер-Стратгора, и это был только первый шаг вниз. (Создание газовой камеры через дорогу от Стратгора пока держалось в секрете.) Ездить в типографию в Мюлленхайм стало с некоторых пор невозможно, и из-за недостатка средств Макс вынужден был отдавать в заклад и продавать семейные драгоценности и серебро. Надолго вырученных денег хватить не могло, а это уменьшало и шансы на спасение — для бегства наверняка потребуется значительная сумма. С серебром особых сложностей не возникало: переплавка делала его анонимным, и никто не мог догадаться о его происхождении. Сложнее было с ювелирными изделиями: тебе могли предъявить обвинение в сбыте краденого, а за это полагалась смертная казнь. В то смутное время, когда черный рынок еще не заработал, даже антикварные драгоценности уходили за гроши, потому что бдительные перекупщики, словно флюгеры, чутко ловили перемену погоды и часто отказывались их брать. Когда же все-таки брали, то вырученных жалких средств едва хватало, чтобы продержаться неделю, в то время как настоящая цена обеспечила бы им безбедное существование не на один десяток лет. Понятие собственности осталось в прошлой жизни, будущее приближалось стремительно, и ни у кого не было ни времени, ни денег, чтобы оглядываться на вчерашний день.
Их семейное предприятие пока не конфисковали и не разгромили, но это был лишь вопрос времени. Макс, как мог, запрятал все материалы, связанные с изготовлением фальшивых документов, частично в тайниках в Мюлленхайме, частично дома, однако при дотошном обыске их в любой момент могли обнаружить, и тогда… О том, что за этим неизбежно последует, Макс предпочитал не думать.
