— Это маленький домик, — сказал он.
Это маленький домик. Три невинных слова, но когда Мэтью их произнес, причем с замечательной ритмической выверенностью, что-то произошло. Как будто какой-то смерч налетел на Питера и утянул его на дно черной безвоздушной воронки. Он в ловушке, на этих холодных камнях, занятый жалким никчемным делом; и нет ни единого шанса, никакой надежды у того, кому нравилось играть роль слуги, кто был лишен яркости и блеска, кто покорно исполнял все самые скучные поручения. Мэтью застукал его за сборкой маленького домика, и теперь он опозорен на всю жизнь и навсегда останется бездарным глупеньким мальчиком.
Годы спустя он предпочитал смотреть на это происшествие как на чистую вспышку ярости, неконтролируемой, почти бессознательной, хотя на самом деле его буквально обожгло абсолютно ясное и невыносимое сознание того, что вот он сидит сейчас на этом каменном патио, а Мэтью на него смотрит, и он не может вынести ни этого взгляда, ни этих слов про "маленький домик", и не знает, как сделать так, чтобы всего этого не было. Единственное, что пришло ему в голову — это взять отвертку и проделать дырку в воздухе рядом с Мэтью, чтобы Мэтью затянуло туда, и он исчез. Питер развернулся и прыгнул вперед с отверткой в руке. Он попал Мэтью в лоб около виска, примерно на два сантиметра выше левого глаза. До конца жизни он будет благодарить Бога за то, что только сильно поцарапал брата (остался шрам), а не выколол ему глаз.
* * *
Хотя ничего даже отдаленно сравнимого по драматизму с этим вооруженным нападением никогда больше не повторялось, домашняя репутация Питера изменилась раз и навсегда. Выходило, что он неуравновешенный и потенциально опасный, что, с одной стороны, конечно, развенчивало его безусловно положительный образ, но с другой — было очевидным прогрессом. По крайней мере, ему удалось показать, что цирковая собачка из него неважная. Игра в Джайлза прекратилась без пояснений.
После этого они с Мэтью жили все в той же комнате еще несколько лет, как могли бы жить ручная (ну, или, по крайней мере, дрессированная) лиса с павлином. Мэтью по большей части был напряженно любезен с Питером. Что касается Питера, он пытался извлечь максимум из своего нового положения. До этой истории он даже не подозревал, что одно-единственное проявление насилия — выпад с отверткой (то есть то, что по силам любому) может внушить брату, да и вообще всем, непреходящее сдержанно-боязливое уважение. Мало-помалу Питер превратился в семилетнего генерала, в дружелюбии которого нет-нет, да и просквозит веселая, почти изысканная угроза. Словно в этом брутальном и двуличном мире миролюбие есть не что иное, как сугубо временная уступка.
Три года прошло под знаком правления Питера Грозного.
Мэтью в пятнадцать лет.
Долговязый тощий юноша, целеустремленно шагающий с книгами, прижатыми к груди, мимо милуокских кирпичных и каменных фронтонов. Почти всегда в необъяснимо приподнятом расположении духа, хотя при переходе из детства в юность он все-таки научился при случае бывать сдержанно-ироничным. Местные гунны его, конечно, задирали, но без остервенения, которого вполне можно было бы ожидать. Питеру всегда казалось, что в Мэтью есть особая чистота. Притом, что святым его никак нельзя было назвать, в нем чувствовались целомудрие и такая сердечная открытость, которые, должно быть, и отличали настоящих святых. Мэтью был до такой степени самим собой, настолько погружен в свои интересы (в пятнадцать лет это были романы Чарльза Диккенса, кино, фигурное катание и акустическая гитара), таким безобидным и таким откровенно безразличным ко всем, кроме двух друзей-девочек, что хотя его и поддразнивали и даже — ровно один раз — слегка поколотили (стайка самоутверждающихся семиклассников), он никогда не был объектом настоящей травли, одним из тех несчастных, которым, на самом деле, не позавидуешь. Своим относительным благополучием Мэтью был отчасти обязан фигурному катанию, предполагавшему скрытую физическую мощь (хотя он, разумеется, совершенно не умел драться и в принципе едва ли мог кого-то ударить), а также дружбе с первой школьной красавицей Джоанной Хёрст. Присутствовал ли тут скрытый расчет или это вышло само собой, но, так или иначе, начиная с пятого класса, он был лучшим другом и доверенным лицом могущественной и популярной девочки, а значит, согласно не слишком тщательно разработанной местной табели о рангах, мог сойти за атлета (фигурное катание, но все-таки) и бойфренда (ни намека на секс, но тем не менее). Хотя Мэтью был, вероятно, самым женоподобным юношей в Милуоки, с годами в нем все отчетливей проступало такое качество, которое Питер не умел определить иначе как величие. Потенциальная опасность Питера, не подпитанная новыми выплесками агрессии, со временем стала восприниматься как вздорность — черта, которую мать свела к чему-то совсем смехотворному, обращаясь к нему "Мистер Ворчун", когда Питер бывал не в духе. Его кожа покрылась прыщами, волосы из вьющихся сделались прямыми и гладкими, и, сам не зная как, он оказался рядовым членом группы умеренных оппозиционеров, истово преданных рок-музыке и "Стартреку", которых не то чтобы очень любили, но и не презирали. Их просто оставили в покое. А Мэтью был уникальным. Выдающимся. Очаровательным. Умный, тактичный, избегающий споров, не сноб, он сумел завоевать уважение даже самых хмурых и недобрых одноклассников. Он стал чем-то вроде школьного талисмана. К домашним, в том числе к Питеру, юный, похожий на лебедя Мэтью относился с немного показным добродушием — он напоминал родовитого ребенка, волею судеб, попавшего к простым людям и вынужденного приспосабливаться к их нравам и обычаям — разумеется, сугубо временно, до возвращения в свой истинный круг. По мере того как Мэтью все очевиднее превращался в самого себя, Питер все чаще в его присутствии ощущал себя сварливым (хоть и добрым в душе) гномом, а то и дружелюбным старым барсуком.
Кое-как примирившись после того, как Питер окончательно растерял всю свою "грозность", братья начали вести полночные разговоры. Спектр тем был довольно широк, но основные пункты повторялись с завидным постоянством. Спустя много лет из обрывков и кусочков сотен разговоров в голове Питера сложился один большой мета-разговор.
— Мне кажется, — говорит Мэтью, — маме уже все вот так.
— Что вот так?
— Вообще, все. Ее жизнь.
Питеру так не казалось. Мать бывала резкой и раздражительной, часто выходила из себя, но Питер чувствовал, что "вот так" ей была не жизнь как таковая, а определенные стороны этой жизни: дети, не желавшие помогать ей по дому, разгильдяй-почтальон, налоги, политики, все без исключения ее знакомые, цены практически на все.
— С чего ты взял?
Мэтью вздыхает. Он придумал себе такой долгий шелестящий звук, похожий на нежное посвистывание деревянной дудочки.
— Она завязла тут.
— Угу.
Мы все тут "завязли", разве нет?
— Она еще красивая женщина. Ей тут нечего ловить. Она как мадам Бовари.
— Серьезно?
Питер понятия не имел, кто такая мадам Бовари, но почему-то представил себе гадалку с нехорошей репутацией — вероятно, он перепутал ее с мадам Дефарж.
