Влюбленность в Джоанну останется с ним навсегда, хотя в разные периоды ее образ в его сознании будет то укрупняться, то вытесняться, то пересоздаваться до такой степени, что, когда, годы спустя, разбирая в родительском доме вещи Мэтью, он наткнется на его старый школьный альбом, то сначала вообще не узнает Джоанну на ее взрослом фото — добродушная, круглолицая среднестатистическая красавица со Среднего Запада: довольно привлекательные пухлые губы, но чересчур узкие глаза; блестящие длинные волосы падают на лицо так, что практически закрывают лоб и правый глаз — популярная прическа того времени, не случайно уже десятилетия как вышедшая из моды. Нет, это совсем не Владычица Озера, ничего общего. В какой-то миг Питеру даже пришло в голову, что это не Джоанна, а какая-то другая крепкая, основательная милуокская девушка, которой назначено судьбой (что в действительности и произошло с Джоанной) выйти замуж за красивого самовлюбленного парня, с которым она познакомится на первых курсах университета, завести одного за другим троих детей и жить довольно спокойно и довольно счастливо в том, что впоследствии назовут сообществом-поселением. На смертном одре (а, скорее всего, на мостовой, куда он рухнет с разорвавшимся сердцем) он обязательно вспомнит один ленивый субботний день и вот этот эпизод.
Он, Мэтью и Джоанна пошли на пляж — а куда еще там было ходить? — и вот он сидит на крупном шершавом песке, а Мэтью с Джоанной неспешно бродят туда-сюда по озерной отмели, о чем-то тихо, но оживленно беседуя. Роль притягательной эротической детали на этот раз исполняют Джоаннины круглые ягодицы, лишь наполовину прикрытые ее купальными трусами цвета мускусной дыни. Мэтью — подтянутый и мускулистый от занятий фигурным катанием, с вьющимися темно-русыми волосами почти до плеч. Мэтью и Джоанна спиной к Питеру стоят в темно-голубой воде, глядя на молочную дымку горизонта, а Питер смотрит на них с песка, как волной подхваченный каким-то новым головокружительным чувством, начинающимся где-то в глубине живота и затем разливающимся по всему телу. Это не вожделение, во всяком случае, не только вожделение, это незамутненный, светоносный и немного пугающий образ того, что он позже будет именовать красотой, хотя это и не совсем точное слово. Это звенящее чувство божественного присутствия и непостижимого совершенства всего, что существует сейчас и будет существовать потом, воплотившегося в двух этих людях — Джоанне и его брате (да, в его брате тоже, тут нет никаких сомнений), стоящих по щиколотку в озерной воде под матово-серым небом, готовым вот-вот пролиться мелким дождем. Время оказывается бессильным. Джоанна, Мэтью, озеро, небо знают-помнят этот купальник, в который — и сейчас тоже — одета Джоанна, и этот сосновый бальзамовый запах, который и сегодня щекочет ноздри Питера; беспомощно-суетливое воодушевление отца, жадное внимание матери и то, как оба они будут стареть и увядать (он — делаясь жестче, она — мягче, становясь все свободнее и свободнее от того, что им все меньше и меньше есть что терять); Эмили и то, как они трогают друг друга под скамейкой на футбольном стадионе, и Питер кончает; и его ухаживание за разбитной рыжеволосой Кэрол, которая станет его подружкой до самого окончания школы, и то, как круглые школьные часы светятся в сумерках, как полная луна; и особый пудровый запах кондиционера в аптеке Хендрикса, и много-много-много чего другого. Мэтью с Джоанной вошли в озеро Мичиган этим ничем не примечательным субботним днем и вызвали к жизни огромный потрясающий мир. Еще через мгновение они повернутся, выйдут на берег и сядут рядом с Питером. Джоанна начнет завязывать резиночкой волосы на затылке, а Мэтью — изучать мозоль на левой пятке. Близкое снова вступит в свои права. Питер нежно перекинет руку через плечо Мэтью, а Мэтью отпустит свою злосчастную пятку и стиснет Питерово правое колено, как будто он догадался (что крайне маловероятно), что на Питера снизошло видение. Питер так никогда и не поймет, почему именно в тот заурядный день мир решил открыться ему на мгновение, но это навсегда будет связано для него с Мэтью и Джоанной, заколдованной мифической идеальной парой, непорочной как Данте и Беатриче.
* * *
Уже больше получаса Питер просто лежит в спальне с опущенными жалюзи, что после двухчасового сна даже несколько бессовестно. Пора возвращаться в галерею. Но, похоже, он впал в ступор, как новоявленная Белоснежка, в некий сон наяву, в ожидании… Чего?.. Любовный поцелуй тут вряд ли поможет, верно?
Он слышит Миззины шаги в гостиной.
Он не настолько глуп, чтобы не понимать, что в некоем смысле Миззи — его воскресший брат.
Забавно, что это знание, в сущности, ничего не меняет. Одно из открытий, которые он сделал в результате многочисленных сеансов психотерапии. О'кей. Ты бываешь давящим, потому что чувствуешь себя незащищенным, а незащищенным ты чувствуешь себя потому, что родители любили тебя меньше, чем старшего брата. Ты любишь свою жену по многим причинам, в частности, из-за ее сходства с той недоступной девушкой твоей юности, которая предпочла тебе твоего старшего брата, а так как твоя жена уже давно не та девушка, какой была когда-то, ты (сволочь) любишь ее чуть меньше. Тебя тянет (эротически?) к ее младшему брату, потому что, с одной стороны, он похож на Мэтью, а с другой — впервые в жизни позволяет тебе самому быть Мэтью.
Все это — весьма полезная информация. Что дальше?
Ни с того, ни с сего Питер начинает думать о Дэне Вайсмане, с которым виделся всего один раз в больнице (тело Мэтью увезли в Милуоки, на похоронах Дэна не было, и Питер так и не решился спросить родителей, позвали они его или нет). Он думает о Дэне, умершем примерно через год после Мэтью. О Дэне, чья жизнь, по крайней мере для Питера, уместилась в те двадцать минут в 1985 году, когда он помогал Питеру обмывать и одевать Мэтью.
Питер слышит, как Миззи идет на кухню. Скорее всего, он не знает, что Питер дома. Откуда бы? Есть что-то щекотно-приятное в таком анонимном присутствии. В этих прятках, притом, что ты не сделал ничего дурного, и реального повода скрываться у тебя нет. Если бы Миззи обнаружил его, Питер просто сказал бы ему правду: он плохо себя почувствовал и пошел домой полежать.
Миззи возвращается в гостиную. Стены такие тонкие, что слышен буквально каждый шорох. Бедная Би, как же, наверное, это должно было действовать ей на нервы — ведь когда они переехали в эту квартиру, ей было всего одиннадцать лет. Какими идиотами нужно было быть, чтобы думать, что такая близость к родителям может понравиться девочке-подростку. М-да… Но, с другой стороны, этот лофт был такой невероятной удачей, что не купить его было бы, наверное, еще большей дикостью. А на то, чтобы сделать стены потолще, у них в тот момент просто не хватило денег. На какой-то миг наступает тишина — наверное, Миззи сел на диван. А затем раздается его приглушенный голос. Он говорит с кем-то по сотовому.
Подслушивать, конечно, нехорошо. Нужно немедленно встать и выйти из комнаты. Но искушение слишком велико. Тем более что в эпоху сотовых телефонов наши разговоры публичны по определению, разве нет? А кроме того, Питер всегда сможет сказать, что спал и ничего не слышал.
Миззи говорит очень тихо:
— Привет. Итан… Да, я…бу-бу-бу-бу-бу-бу… Сколько еще буду? Точно не знаю. Ну… грамм… Я не то, чтобы… бу-бу-бу-бу-бу-бу… О'кей. Отлично. Мёрсер-стрит. Бу-бу-бу. И Брум-стрит… Отлично. До скорого.
