Он вытаскивает свой Блэкберри и набирает номер Би.
Он знает, что включится автоответчик. По воскресеньям, когда звонит Ребекка, она берет трубку — чувство нежности (или долга?) по отношению к матери у нее еще сохранилось. Но в других случаях она никогда не отвечает. Иногда они оставляют сообщения и ждут воскресных сеансов связи.
Сегодня ему придется оставить сообщение. Да, он положит букет на ее порог, заранее зная, что цветы там и увянут.
Пять гудков, а потом, как и ожидалось: "Здравствуйте, это Би. Пожалуйста, оставьте сообщение…"
— Солнышко, это папа. Я звоню просто так. Просто мне захотелось сказать, что…
И вдруг, прежде чем он успевает произнести "я тебя люблю", она берет трубку.
— Папа?
Бог ты мой!
— Привет. Вот это да. А я думал, ты на работе.
— Меня отпустили. Сегодня почти не было народу.
— Ну, привет.
Он нервничает, примерно так же, как в тот день, когда впервые позвонил Ребекке, чтобы пригласить ее погулять. Что происходит? Би ни разу не отвечала на его телефонные звонки с тех пор, как поступила в колледж.
— В общем, я дома, — говорит она, — смотрю телевизор.
Теперь он на Бауэри. А Би? В какой-то бостонской квартире, которую он никогда не видел. Она дала ясно понять, что их приезд нежелателен. Воображение невольно рисует старый ковер из грубого ворса и пятна протечки на потолке. Зарабатывает Би немного (от родительской помощи отказывается) и, как всякий ребенок, выросший в семье эстетов, совершенно равнодушна к интерьеру; максимум, на что она способна — это прикнопить пару постеров (интересно, это по-прежнему Флэннери О'Коннор с павлином и кроткое красивое лицо Кафки или теперь у нее новые кумиры?).
— Прости, что я так поздно звоню, — говорит он, — я думал, ты работаешь.
— Значит, ты надеялся, что я не возьму трубку?
Соображай быстрее.
— Мне просто захотелось оставить тебе маленькое любовное послание.
— Почему именно сегодня?
Он спускается по Бауэри к безымянному району, не относящемуся ни к Чайнатауну, ни к Литл Итали.
— Я мог бы позвонить в любой день, — говорит он. — Я просто думал о тебе сегодня.
Нет, ты всегда о ней думаешь. Как это может быть, что, разговаривая с родной дочерью, он чувствует себя как на свидании, да еще и неудачном к тому же?
— А почему ты не спишь? — спрашивает она. — Ты не дома? Ты что, на улице?
— Да, что-то не спится, вышел пройтись.
Район, по которому он шагает сейчас, — это просто склады и захудалые магазинчики с глухими жалюзи на окнах, тусклый фонарный свет, отражающийся в лужах на булыжной мостовой и такая тишина, что слышно, как крыса копается в бумажном пакете на тротуаре.
Наш ночной город… Нет, от нашего ночного города ничего не осталось. В Нью-Йорке уже нет ни настоящей нищеты, ни проституток-транссексуалов, ни серьезных наркоторговцев (эти унылые ребята с их "экстази-кока-травка?", мимо которых вы проходите в парках, не в счет); всех их выжили богатые при Джулиани; конечно, в Нью-Йорке и сегодня есть безлюдные уголки, но ничего опасного в них уже нет; никто не продает героин, скажем, вон в том заброшенном здании; никакая помятая красотка с потухшим взором не предложит вам отсосать за двадцать баксов. Это уже не ночной город, и вы, сэр, не Леопольд Блюм.
— У меня тоже бессонница, — говорит она. — Унаследовала от тебя.
Интересно, это говорится в том смысле, что они родственные души, или обвиняюще?
— Я, правда, не понимаю, почему ты позвонил мне именно сегодня.
Би, пожалуйста, не будь такой жестокосердой, смилуйся надо мною, покаянно припадающему к твоим стопам.
Кишащий крысами безымянный район, по которому сейчас идет Питер, быстро превращается в окраину Чайнатауна, единственного процветающего национального государства на Манхэттене, функционирующего без посредничества кофе-хаузов и маленьких модных баров.
— Я же говорю, — отвечает он, — я думал о тебе, хотел оставить сообщение.
— Ты чем-то расстроен?
— Не больше, чем обычно.
— Просто у тебя такой голос, как будто ты чем-то расстроен.
Питер едва сдерживается, чтобы не разъединиться. Увы, полнота власти всегда у ребенка: она может быть жестокой, он — нет. Хотя очень хочется. Ты некрасивая и не слишком-то умная, ты не оправдываешь наших ожиданий… Нет… Нельзя. Он никогда ей этого не скажет.
— Расстроен я все тем же, ничего нового. Деньги и конец света.
Нет, все это ерничество тут совершенно ни к месту. Ее не проймешь шуточками. Да и вообще, он разговаривает со своей дочерью.
— Прислать тебе денег?
С секундным опозданием он понимает, что она шутит. Он хмыкает. Может быть, она тоже смеется, но он не слышит этого из-за шума машин. Он пересекает Канал-стрит и попадает в неоновый красно-желтый пожар Чайнатауна. Можно подумать, что синего цвета вообще не существует в природе. Тут никогда не выключают свет и никогда не убирают из витрин подвешенных вверх ногами жареных уток с вытянутыми шеями — здесь всегда что-то происходит — с людьми или без людей. Под желтой вывеской с надписью "Good"
[16]
, просто "Good", стоит аквариум с мутноватой водой, в котором медленно плавают вялые грязно-бурые зубатки.
— Ну и, — говорит он, — брат твоей мамы, это, конечно, испытание.
— А, Диззи
[17]
. Испорченный ребенок.
— Именно так.
— И ты подумал, что приятно по контрасту поговорить со своей счастливой, прекрасно устроенной дочерью.
Не надо, Би, пожалей меня.
Но дети не жалеют, так ведь? А сам-то ты, Питер, разве жалел своих родителей?
Он выдавливает из себя что-то вроде смешка, настолько неестественного, что самому неловко.
— Я бы никогда не посмел требовать от тебя таких невозможных вещей, как быть счастливой и прекрасно устроенной.
— Значит, тебе приятно думать, что я несчастна.
Да что с тобой?
— Как Клэр? (Соседка.)
— Ее сейчас нет. Дома только мы с кошками.
— Я не хочу, чтобы ты была несчастна, Би, — говорит он, — но и таким отцом, который требует, чтобы его ребенок каждую секунду был счастлив, я тоже не хочу быть.
— По-моему, это заявка на серьезный разговор, — говорит она. — Ты хочешь серьезного разговора?
Нет. Совсем не хочу.
— Конечно, — говорит он, — если ты этого хочешь.
