— О'кей, — говорит он. И вдруг понимает, что окружен женщинами в возрасте, замечательными женщинами, суровыми, но щедрыми. Скорее сестрами, чем матерями, которые все поголовно, включая несчастную умирающую Бетт, и, да, Ребекку, хотели бы, чтобы у него было нечто, чего он никак не может добыть собственными силами.
Может быть, это Миззи? Может быть, даже Ребекка в глубине души мечтала бы избавиться от Питера и была бы только рада, если бы он бросил ее, причем вот так, скандально, как говорится, неподобающим образом. Так, чтобы никому и в голову не пришло ее осудить.
— Ну что ж, — говорит он, — пообщайтесь с искусством, я скоро вернусь.
Выкрикнув фальшиво-дружелюбные "спасибо-пока" Тайлеру и Бранчу, которые сделали то, ради чего приехали, и теперь собираются везти Крима обратно в галерею, Питер идет по дорожке к Миззи.
— Вот ты и снова в саду, — говорит Питер.
— Этот сад не такой требовательный, — отзывается Миззи.
— Только не скажи этого Кэрол.
— Похоже, она купит эту штуковину.
— Штуковину? Тебе она настолько не нравится?
— Я уверен, что она мне не нравится ровно настолько же, насколько тебе.
— Мне она совсем не не нравится.
— Мне тоже.
Что-то происходит между ними. Питер понимает, что Миззи понимает, что оба они стараются как умеют, и оба терпят поражение — у Миззи не получилось пережить нечто судьбоносное в саду камней, а Питер не сумел найти художника, способного губить и воскрешать. Они оба подошли довольно близко, они оба пытались — видит Бог, пытались, — но вот они здесь, в саду богатой дамы, двое мужчин, не до конца понимающие, как они здесь оказались, и совсем не понимающие, что делать дальше, кроме как вернуться к тому, чем они занимались до этого, что в данную конкретную минуту ощущается как невыносимое.
Наверное, можно было бы более или менее подробно поговорить о своих сомнениях. Миззи, скорее всего, охотно поддержал бы такой разговор.
— Да, — говорит Питер, — искусство — это особ статья.
— В смысле?
— В том смысле, что не каждый день имеешь дело с Рафаэлем. Взять хотя бы солонки Челлини. Согласись, что они ценятся не только за то, что в них можно держать соль.
— Но ведь Челлини еще сделал Ганнимеда.
О'кей, Миззи, похоже, ты слишком много знаешь. И болтовня твоего старого дядюшки Питера нужна тебе как прошлогодний снег.
— Давай спустимся к воде, — предлагает Питер, потому что кто-то из них должен что-то предложить.
Они начинают спускаться по длинному травяному склону, ведущему к заливу — сплошь паруса и солнечные зайчики — с его двумя зелеными островками среди бронзово-голубого сверкания. Дом Кэрол смотрит на что-то вроде небольшой гавани, вырезавшей в нижней части ее участка скромное полукружье пляжа: желтовато-серый песок, валуны и нитки бурых водорослей.
По дороге к пляжу Питер говорит Миззи:
— Я не продаю произведения искусства, которые мне не нравятся. Просто… ну… гений, в смысле, гений-гений — большая редкость.
— Я понимаю.
— Может быть, на самом деле, тебе не хочется этим заниматься?
— Чем этим?
— Искусством.
— Хочется. Правда-правда.
Они ступают на песок. Миззи сбрасывает обувь (видавшие виды кроссовки "Адидас", которые он носит без носков), Питер остается в своих мокасинах ("Прадо"). Они медленно приближаются к воде.
— Можно я тебе скажу одну вещь? — спрашивает Миззи.
— Конечно.
— Мне неловко.
— От чего?
Миззи смеется.
— А ты как думаешь?
Его голос внезапно становится жестоким и бесцеремонным. Так мог бы звучать циничный не по годам юноша по вызову.
Они подходят к самой кромке воды — едва слышные волны мелкими складками набегают на песок, откатываются назад, снова набегают. Миззи подворачивает джинсы и входит в воду по щиколотку. Питер стоит на берегу в нескольких метрах за его спиной, и ему приходится повысить голос.
— Не думаю, что чувство неловкости особенно продуктивно.
— Пойми, я не хочу болтаться без дела. Но, наверное, у меня просто нет того качества, которое есть почти у всех, того, что позволяет людям делать что-то конкретное. Пойти в медицинскую школу, завербоваться в миротворческие войска или преподавать английский как иностранный. Все это достойные занятия, но я не могу представить себя ни в одной из этих ролей.
У него что, увлажнились глаза, или это просто кажется из-за солнца?
Питер не знает, что на это сказать.
— Что-нибудь обязательно найдется, — вот единственное, что он может придумать. — И, может быть, это будет вовсе не торговля предметами искусства и не организация культурных программ, а что-нибудь совсем другое.
Ясно, что Миззи даже не может сделать вид, что эти слова его хоть как-то утешили. Он отворачивается, смотрит на залив.
— Ты знаешь, кто я?
— Кто?
— Никто. Обычный человек, как все.
— Брось.
— Я все понимаю — а кто, собственно, не обычный человек? И, вообще, сколько дикой претенциозности в самом этом стремлении быть не как все, но я хочу тебе сказать, что на меня так долго смотрели как на кого-то особенного, и я так долго старался быть кем-то особенным… Но на самом деле я совершенно обыкновенный, может, и не глупый, но и не слишком умный, не духовный и, по-видимому, не способный к сосредоточенности. Мне кажется, сам я смогу все это вынести, но я не уверен в окружающих.
И в эту секунду Питер понимает: Миззи умрет, Питер чувствует это на какой-то последней глубине, всем своим существом. Это что-то сродни тому, что он знает про Бетт Райс, он словно бы улавливает запах смерти, хотя, разумеется, его гораздо легче почувствовать, стоя рядом с пожилой женщиной, больной раком, нежели в присутствии молодого человека в идеальной спортивной форме. Предчувствовал ли Питер, что Мэтью умрет? Возможно. Но в ту пору он был еще слишком юн, чтобы признаться в этом даже себе самому. Когда родилось у него это предчувствие? Не в тот ли самый день все эти годы и годы тому назад, когда Мэтью с Джоанной вошли в озеро Мичиган и показались Питеру воплощением красоты? Почему именно тогда? Потому что они были обреченными любовниками, потому что они оба стояли на некоем рубеже, перед лицом судьбы: Джоанна в преддверии своей жизни среди богатых, Мэтью — незадолго до гибели в больнице святого Луки. Насколько хорошо осознал несчастный, терзаемый похотью двенадцатилетний Питер, что его первое подлинное видение смертности — это вместе с тем и самое щемящее, и самое невероятное, что он когда-либо испытывал? Не надеялся ли он с тех пор еще раз пережить что-то подобное?
