— Все что угодно, лишь бы сработало, — говорит Питер.
— Ты меня очень поддержал.
Поддержал? Возможно, а может быть, я был в таком бреду, что предал тебя, как часто случается с любовниками. Когда именно придет сообщение о передозе?
— Можешь не благодарить, — отзывается Питер, — ты все-таки мне не чужой.
И затем не остается ничего, кроме как встать и выйти.
Они прощаются на ничем не примечательном продуваемом перекрестке Девятой авеню и Семнадцатой улицы. Подхваченный ветром полиэтиленовый пакет проносится ровно над их головами.
— Тогда до вечера? Ты ведь зайдешь?
Миззи поправляет лямку рюкзака.
— Если ты не против, я бы лучше просто забежал к Ребекке в редакцию.
— То есть у нас ты уже не появишься?
Лямка на месте. Миззи дарит Питеру еще один — видимо, последний — из своих влажных взглядов.
— Я не вынесу второй такой ночи, а ты?
Спасибо тебе, Миззи. Спасибо, что ты все-таки признаешь, что что-то, что-то произошло. Нечто, по поводу чего ты испытываешь столь же трудно определимое чувство, как неловкость.
— Наверное, нет. А тебе не кажется…
Миззи ждет.
— …что Ребекка несколько удивится такой спешке.
— Она привыкла. Она меня знает.
Ты так думаешь? Ой ли? А о том, что ты дешевка, она тоже знает? Дешевка и посредственность.
Наверное, нет. Для Ребекки Миззи — произведение искусства, как и — еще недавно — для Питера. Пусть так и остается.
— Что ж, — говорит Питер.
— Я тебе позвоню из Калифорнии.
— Как ты туда доберешься?
— На автобусе. У меня сейчас плоховато с деньгами.
Нет, Миззи, ты не поедешь туда на автобусе, Ребекка этого не допустит.
Сначала она постарается отговорить тебя от этой затеи, а когда поймет, что ничего не выйдет и ты все равно сделаешь то, что наметил (разумеется, твои реальные дела ей неизвестны), то купит тебе билет на самолет. Мы оба это знаем.
— Счастливо добраться.
Неужели, Питер, это твои прощальные слова?
— Спасибо.
Они пожимают друг другу руки. Миззи поворачивается и уходит.
Вот и все. А Питер-то вообразил, что он сможет сойти с орбиты, разрушить чужие жизни (не говоря уже о своей собственной), не чувствуя себя — да, ему казалось, что это возможно — преступником, потому что страсть сильнее всего, даже если это самообман, даже если все это обречено с самого начала. История любит романтические трагедии. Ей нравятся Гэтсби и Анны Каренины; она прощает их, пусть даже стирая их в порошок. Но что касается Питера, неприметной фигуры на сером манхэттенском перекрестке, ему, похоже, придется и простить и растерзать себя самому, потому что больше, кажется, никому нет до него никакого дела. Вместо лазури и узора золотой листвы над его головой — пасмурное, не по сезону холодное апрельское утро. Никто не отольет его в бронзе.
В толпе других безымянных он покорно ждет поезда, который, скорее всего, так и не придет.
* * *
Что ему остается, кроме как вернуться на работу?
По крайней мере, все выяснилось — ничего не будет. В этом есть горькое утешение. Его жизнь опять вернулась к нему (да, в сущности, ее никто у него и не отбирал); у него есть более чем реальные основания надеяться на улучшение своего материального положения (Грофф с большой вероятностью войдет в его команду, а там, глядишь, к ним присоединится и еще кто-нибудь, раз такой художник, как Грофф, сотрудничает с Питером) и чуть более сложно устроенная надежда, что им с Ребеккой снова будет хорошо. По крайней мере, не плохо.
Беда в том…
Беда в том, что он слишком хорошо представляет себе все, что его ждет при таком идеальном раскладе: его галерея приобретает статус одной из лучших, в их отношения с Ребеккой возвращается былая легкость, и что дальше?
Погода меняется, как и предсказывали синоптики, — беспрецедентное понижение температуры. Но Питер еще не зашел так далеко — возможно, тогда бы он вел себя осмотрительней, — чтобы терять самообладание из-за внезапного апрельского похолодания. Он пока еще не может не замечать странностей и нелепостей, творящихся вокруг: вот этих куда-то спешащих бедолаг; эту группку валящихся то вправо, то влево — не обойдешь — из пяти без умолку тараторящих школьниц (Да он ни за что… я ей сказала… ты кошелка… Рита, Дафна, Инесс…), на удивление хорошо одетую женщину, роющуюся в мусорном баке; всех этих хохочущих, пялящихся на витрины и говорящих по мобильным; вот мир, в котором ты живешь, даже если какой-то мальчишка выставил тебя полным идиотом.
Когда он возвращается в галерею, вторая инсталляция Вик уже тоже почти готова. Юта с ребятами (может, он так и не соберется их уволить — все время возникают какие-то срочные дела, то одно, то другое) вешают полки для сопутствующих товаров, в то время как Вик наблюдает за ними с характерным для нее выражением удивленной девочки: "Смотрите-ка, что получается".
— Вернулся? — говорит Юта, что следует понимать как "Где, черт возьми, тебя носило?".
— Вернулся. Отлично смотрится.
— Мы как раз собирались прерваться на ланч, — говорит Юта. — Я думаю, часам к девяти-десяти все доделаем.
— Хорошо. Очень хорошо.
Он идет в свой кабинет (у стены стоит изуродованная картина Винсента, лишенная на самом деле чего бы то ни было символического) и садится за стол, чтобы приступить к работе — у него уйма дел. Еще через минуту появляется Юта.
— Питер, что происходит?
— Ничего.
— Перестань.
Расскажи ей. Расскажи хоть кому-нибудь.
— Кажется, я влюбился в младшего брата своей жены.
В чем-чем, а в умении сохранять невозмутимость Юте не откажешь.
— В этого мальчика?
— Все это очень глупо, — говорит он. — Грустно, дико и глупо!
Юта поднимает глаза и смотрит на него так, словно он внезапно попал в облако дыма.
— То есть ты хочешь сказать, что ты гей?
Питер сразу же вспоминает эпизод на участке Кэрол Поттер, когда он сам спросил Миззи: "Значит, ты гей?" И да, и нет. Если бы все это было так просто.
— Я не знаю. Раз я смог влюбиться в мужчину, наверное, да. Разве может быть иначе?
— Легко, — говорит Юта.
Она прислоняется бедром к его столу, поправляет очки. Кажется, пришло время урока.
— Ты хочешь мне об этом рассказать?
— А ты хочешь слушать?
— Конечно, да.
Ну, давай. Вперед.
— Ничего не было. Один поцелуй.
