— Поцелуй — это не ничего.
Аминь, сестра.
— Если уж быть до конца откровенным, мне кажется, что я влюбился в… не знаю, можно ли это произнести ровным голосом… в красоту как таковую. Ну, то есть, как она воплотилась в этом мальчике.
— Ты всегда был влюблен в красоту как таковую, в этом отношении ты немножко смешной.
— Да. Смешной.
— И знаешь, Питер…
От значительности момента чудесный Ютин акцент как будто еще усилился.
— Знаешь, было бы проще, если бы ты влюбился в какую-нибудь девочку. Да, ты не ищешь легких путей, придурок несчастный.
И все это с ее прекрасным акцентом… О, Бог ты мой, Юта, как же я тебя люблю!
— Ты думаешь, мне все осточертело и захотелось бежать?
— А разве нет?
— Я люблю Ребекку.
— А при чем здесь это?
— А что же тогда при чем?
Она берет паузу. Снова поправляет очки.
— Кто это говорил, что самое плохое, что ты можешь себе представить, это, возможно, то, что уже и так происходит. Мудрость психоаналитика. Но в ней что-то есть.
— Ты готова к развязке?
— Я всегда готова к развязке.
— Он просто морочил мне голову.
— Естественно. Он же совсем молодой парень.
— Дальше еще интересней.
— Я тебя слушаю.
— Он шантажировал меня.
— Ну, это уже что-то из девятнадцатого века, — говорит она.
— Я узнал, что он снова употребляет наркотики, и он соблазнил меня, чтобы я не рассказал Ребекке.
— Ого! Это круто!
Есть ли оттенок восхищения в ее голосе?
Есть или нет, но в одном Питер уже не сомневается — он шут гороховый, вертлявый дурачок, посмешище, тщеславный болван с напомаженными волосами. Как же он мог вообразить, пусть ненадолго, что-то другое?
Мы бьем в котлы, заставляя танцевать медведей, а хотели бы растрогать звезды.
— Я осел, — говорит он.
— Это точно, — отзывается она.
Юта обходит стол, подходит к Питеру, кладет руки ему на плечи. Просто дотрагивается до него и слегка сжимает пальцы. Но для Юты это немало. Она не из тех, кому ничего не стоит дотронуться до другого.
— Ты не первый осел в этих делах, — говорит она.
Спасибо, Юта. Спасибо тебе, ты настоящий друг.
Но меня это уже не утешает. Похоже, я перешел некую черту, и сознание того, что вокруг есть и другие трагикомические персонажи, исполняющие свои нелепые танцы, никак не примиряет меня с моим новым образом.
Эх, если бы я мог разреветься перед тобой, но я не могу, даже если бы хотел, даже если бы решил про себя, что ты вынесешь это зрелище. Но внутри меня выжженная пустыня. Никаких слез — только гудрон и скатанные в шар конские волосы.
— Да, не первый.
А что еще он может сказать?
* * *
Он кое-как проживает этот день. В четверть десятого все готово. Тайлер, Бранч и Карл разъезжаются по домам. Питер с Ютой и Викторией стоят посреди галереи.
— Хорошо, — говорит Юта, — отличная выставка.
С пола и со стен на них смотрят пять Викиных супергероев: чернокожий мужчина в тренче; женщина средних лет, роющаяся в кошельке в поисках мелочи для парковочного счетчика; остролицая, но при этом тучная девушка, выходящая из булочной с белым бумажным пакетом в руке (нет сомнений, это бейгл на ланч); замызганный азиатский мальчик лет двенадцати на скейтборде; латиноамериканка с плачущими навзрыд близнецами в двухместной коляске. Все видеоролики крутятся одновременно, под аккомпанемент Девятой симфонии Бетховена, гремящей из трех разнесенных по залу черных колонок. На полках товары для фэнов: футболки, куклы, ланчбоксы, костюмы для Хэллоуина.
— Нормально? — спрашивает Виктория.
— Больше чем нормально, — отвечает ей Питер, хотя, разумеется, в этой ситуации он сказал бы то же самое любому художнику.
Пора выключать мониторы, тушить свет и расходиться по домам.
Завтра придут кураторы из других галерей вместе с несколькими наиболее выдающимися коллекционерами. В начале недели появится статья в "Артфоруме". Дай тебе Бог, Виктория, твои ставки явно растут. И если мне удастся заполучить Руперта Гроффа, может быть, даже ты меня не бросишь.
Постарайся сохранять заинтересованность, попробуй вести себя так, словно это действительно важно.
Что следует предпринять, когда перестаешь быть героем своей собственной пьесы?
Ты запираешь дверь своего кабинета и возвращаешься домой к жене, а что еще? Ты пьешь мартини и заказываешь ужин, читаешь или смотришь телевизор.
Ты — крохотный брейгелевский Икар, незаметно тонущий в углу огромного холста, на котором обрабатывают поля и пасут овец.
— Может быть, поужинаем где-нибудь вместе, — предлагает Юта.
Хм… Нет, не могу… Не сегодня. Не могу сидеть в ресторане и разговаривать разговоры даже с таким милым и доброкачественным человеком, как Виктория Хванг.
— Поужинайте без меня, — говорит он и добавляет для Виктории: — У меня что-то не то с желудком, а завтра нужно быть в форме, чтобы не разочаровать твоих назойливых фанатов.
Что ей на это сказать?
Юта окидывает его взглядом строгой учительницы. Можно его простить или нет?
— Мы бы могли взять что-нибудь быстрое и легкое, — говорит она.
— Я сам быстрый и легкий, — отвечает Питер (Ха-ха-ха). — Нет, правда, в день открытия мы устроим невероятную пьянку, а сейчас мне нужно лечь.
— Тебе виднее, — говорит Юта.
— Ну, тогда валите отсюда, — говорит Питер, — а я еще задержусь на несколько минут, хочу побыть один на один с Викиными супергероями.
Что тут скажешь? Юта и Виктория надевают плащи.
Виктория говорит:
— Спасибо тебе за все, Питер. Ты потрясающий.
Спасибо тебе, Виктория, за то, что ты такая добрая и несклочная. Смешно, насколько важны такие простые человеческие достоинства.
— Если что, звони, договорились? — говорит Юта.
— Обязательно.
Она сжимает ему руку. Примерно, как он сам сжал руку Бетт, когда они стояли перед акулой.
Спасибо, Юта. И спокойной ночи.
Ну, вот, теперь он один в окружении пяти обыкновенных горожан, занимающихся своими повседневными делами под повторяющиеся печальные аккорды Девятой симфонии в исполнении Лондонского симфонического оркестра. Музыка Бетховена все кружит и кружит по залу.
Что хорошего было в жизни этих людей? Что плохого? Что с ними будет? Что происходит с ними сейчас? Может быть, ничего особенного. Заурядные дела, утомительная работа, школа у мальчика, ежевечерний телевизор… а может быть, что-то еще, кто знает. Конечно, у каждого из них кроме обид и надежд есть внутри некая жемчужина, принадлежащая только ему или ей и никому больше. То, что Бетховен, вероятно, назвал бы душой, та искра, которая есть у всех нас, некое чувство собственной жизни, каким-то образом связанное с нами самими и нашими воспоминаниями, но не являющееся ими, не сводящееся ни к какому конкретному эпизоду (переход улицы, выход из булочной); мини-вечность, некая частная вселенная, в которой каждый из нас постоянно находится, независимо от того, несется ли он на скейтборде, роется в кошельке в поисках монетки или идет домой с плачущими детьми. Как сказал Шекспир: "…и сном окружена вся наша маленькая жизнь"
[21]
.
