Пока она слушала или, скорее, пыталась слушать, о чем он говорит, одновременно разглядывая его, ей вдруг пришло в голову, что он выглядит гораздо старше своих лет. Она сама предложила ему отпустить небольшую бороду и где-то раз в три недели сама ее стригла, но тут она поняла, что вряд ли заговорила бы об этой бороде, если б знала, что она будет совсем седой. И еще ей подумалось, что она так и не сможет привыкнуть к его новой прическе — которая появилась исключительно по его собственному почину. Сколько она его знала, в его прямых темно-русых волосах всегда было довольно много седины, и это казалось ей привлекательным; но несколько месяцев назад он решил отрастить волосы, потому что не хотел оставаться единственным человеком в администрации со стрижкой в духе пятидесятых, и теперь, когда грива разрослась, она была скорее седая, чем темно-русая. Сзади волосы прикрывали воротник рубашки и ложились на пиджак, по бокам тяжелые длинные пряди полностью закрывали уши и болтались у щек, когда он наклонялся вперед, а на лбу висели тщательно выстриженные беспорядочные пряди в стиле актрисы Джейн Фонды.
И это еще не все: ноги, которые она всего несколько лет назад назвала бы худыми, сейчас под аккуратными летними брюками выглядели такими тонкими, что, казалось, он не смог бы проехаться на велосипеде, не вихляя по всей улице.
— …Бывают моменты, — продолжал он, мягко массируя прикрытые веки большим и указательным пальцами, — бывают моменты, когда мне хочется, чтобы Фрэнк Брэйди ушел и провалился сквозь землю. Ты не представляешь, какой гнет приходится выносить на этой каторге. Ладно. Выпьешь?
— Конечно, — ответила она. — Спасибо.
И она посмотрела, как он направился из комнаты на кухню. Было слышно, как мягко захлопнулась большая дверь холодильника, как открылось отделение для льда, но потом оттуда донесся неожиданный, пугающий звук: взрыв хохота — дикого, резкого, совсем не похожего на то, как смеется Дэвид. Хохот все не умолкал, уже сорвавшись на фальцет, и чуть затих, только когда Дэвид попытался судорожно вдохнуть. Его все еще трясло от смеха, когда он вернулся в комнату с бряцающим в руке стаканом темного бурбона с водой.
— Слушай, девочка, — проговорил он, как только к нему вернулся дар речи. — Я только что придумал гениальный способ отомстить Фрэнку Брэйди. Слушай, надо прибить…
Больше он ничего сказать не успел, потому что его снова разобрал смех. Придя в себя и глубоко вдохнув, он сделал серьезное лицо и продолжил:
— Надо прибить ему нижнюю губу к его же столу.
Она выдавила из себя улыбку, но его это не удовлетворило.
— Черт! — сказал он обиженно. — Тебе не смешно, да?
— Почему же, смешно. Очень смешно, когда представишь все это в лицах.
Потом они уселись рядом на диване, и он стал жадными глотками опустошать свой стакан, как будто весь день только и ждал, когда отведает этого богатого, хорошего виски.
— Можно мне тоже? — спросила она.
— Что?
— Виски, разумеется.
— Господи боже мой, прости меня, — воскликнул он, поднялся и снова кинулся на кухню. — Прости меня, дорогая. Я собирался налить тебе и забыл, просто забыл. С возрастом я становлюсь рассеянным.
И она ждала, все еще улыбаясь и продолжая надеяться, что ему больше не захочется рассуждать о своем возрасте. В этом году ему будет только сорок семь.
В другой раз, поздно вечером, когда они убирали со стола после ухода гостей, Дэвид со злостью обозвал одного из гостей напыщенным болваном, лишенным всякого чувства юмора.
— Я бы так не сказала, — откликнулась Сьюзен. — Мне кажется, он вполне приятный молодой человек.
— Ага, конечно, приятный. Ты этим словом готова все, что угодно, наградить, так ведь? Да пошло оно на хрен! На хрен все эти приятности.
И он выскочил из комнаты, хлопнув дверью, и пошел дальше но коридору, как будто собирался сразу же лечь спать. Минуты две из спальни доносились глухая возня и грохот; потом он вернулся и остановился перед ней, дрожа всем телом.
— Приятный, — сказал он. — Приятный. Этого тебе и надо? Ты хочешь, чтобы мир вокруг тебя был «приятным»? Только вот послушай, девочка. Послушай, любимая. Мир — это сплошное говно, приятное такое говно. Мир — это борьба, насилие, унижение, смерть. В этом мире ни хрена нет места богатым мечтательным цацам из Сент-Луиса, ты меня понимаешь? Езжай домой, ради бога, езжай домой. Иди отсюда, на хрен, к своему папочке, если хочешь, чтобы мир вокруг тебя был «приятным».
Он стоял и кричал, и серовато-белые патлы, обрамлявшие его потускневшее, почти забытое лицо, раскачивались в разные стороны; ей казалось, что она наблюдает, как сумасшедший старик разыгрывает перед ней капризного ребенка.
Но надолго его не хватило. Он быстро замолчал, ему стало стыдно; не говоря ни слова, он сел, обхватив руками свою чудную голову. Извинения не заставили себя ждать, и он проговорил сдавленным молящим голосом:
— Господи, Сьюзен, прости меня. Не знаю, что на меня находит в такие моменты.
— Ничего страшного, — сказала она ему. — Давай просто оставим друг друга в покое на некоторое время.
И стоило им оставить друг друга в покое, как жизнь обернулась едва ли не сплошной чередой наслаждений. Это была жизнь нежная и тихая, жизнь умеренная, в этой жизни каждый из них мог отстраниться от беспокоящих другого проблем, не переживая, что уклоняется от своих обязанностей, и при этом ничто не мешало им возвращаться к старой близости, когда обоим этого хотелось; словом, жили они мирно.
Посреди сложностей последующих двух лет случались и времена мира, времена торжествующего товарищества, перемежавшиеся периодами отчаяния, ссор и молчания; казалось, все утряслось и сложился, как говорил Дэвид, хороший брак.
— Слушай, Сьюзен! — окликал он ее время от времени с мальчишески-застенчивым видом. — Думаешь, у нас получится?
— Конечно, — отвечала она.
Вскоре после выхода США из войны
[5]
, побудившей его круто изменить свою жизнь, Дэвид Кларк договорился о возвращении к преподавательской работе. Затем он написал губернатору Брэйди заявление об увольнении, что «замечательно» отразилось на его настроении, и попросил жену не беспокоиться о будущем. Все эти годы, что он не занимался преподаванием, объяснял он, были просто ошибкой, но грубой эту ошибку назвать нельзя, да и расплачиваться за нее не придется — из всего этого, наверное, можно даже извлечь какую-ни-будь пользу, что, впрочем, не отменяет того факта, что он ошибся. По натуре он все же преподаватель. Всегда был преподавателем и, наверное, так и останется им до конца жизни.
— Если ты, конечно, не думаешь, — сказал он неожиданно робко, — что я всего лишь отступаюсь или что-то в этом роде.
— Почему я должна так думать?
— Не знаю. Порой мне трудно сказать, что ты думаешь. Всегда так было.
