— Хозяйке ни слова, — попросил Хозяин.
— Да, сэр.
Эберечи стала заходить часто, и ее улыбка, прикосновения, игривые щипки за шею сделались для Угву изысканным удовольствием. В первый раз они поцеловались днем, когда Малышка спала. Они сидели в комнате на скамье и играли в карты; Эберечи сказала: «Карты на стол!» — и выложила последнюю. Тут-то Угву наклонился к ней и поцеловал ее за ухом, ощутив пыльный привкус. Он стал целовать ее шею, подбородок, губы, положил ей руку на грудь, Эберечи отстранила его. Угву опустил ладонь пониже, ей на живот, поцеловал ее в губы, и рука его скользнула ей под юбку.
— Дай посмотреть, — сказал Угву — быстро, чтобы она не успела возразить. — Я только гляну — и все.
Эберечи встала. Она не удерживала его, когда он задрал ей юбку, приспустил хлопчатобумажные трусы с дырочкой у резинки и стал разглядывать большие, гладкие ягодицы. Угву натянул трусы, одернул юбку. Он любил ее. Он хотел сказать ей, что любит.
— Я пошла. — Эберечи поправила блузку.
— Как твой дружок-офицер?
— Он в другом секторе.
— У вас что-нибудь было?
Эберечи провела губами по тыльной стороне ладони, как будто что-то стерла, и молча пошла к двери.
— Он тебе нравится! — в отчаянии воскликнул Угву.
— Ты мне нравишься больше.
Ну и пусть она до сих пор встречается с офицером. Главное — кто ей нравится больше. Угву схватил Эберечи, притянул к себе, но она высвободилась.
— Пусти, задушишь, — засмеялась она. — Пусти.
— Провожу тебя немножко, — сказал Угву.
— Не надо. Не бросай Малышку одну.
— Я успею вернуться, пока она спит.
Угву хотел взять Эберечи за руку, но не стал, просто пошел с ней совсем рядом, почти касаясь ее. Пройдя совсем немного, он повернул назад. До дома было рукой подать, когда Угву увидел фургон, а рядом — двух солдат с винтовками.
— Эй, ты! Стой!
Угву пустился бегом, но услышал выстрел, такой оглушительный и так близко, что рухнул наземь, ожидая, что вот-вот его пронзит боль, почти наверняка зная, что ранен. Но боли он так и не почувствовал. Когда подбежал солдат, Угву увидел сначала парусиновые туфли, потом, подняв взгляд, — худую фигуру, хмурое лицо. На шее солдата висели четки. Из дула винтовки тянуло пороховым дымом.
— А ну вставай, чертов штатский! Ступай вон к тем!
Угву поднялся, солдат ударил его по затылку, да так, что из глаз полетели искры. С трудом удержавшись на ногах, Угву двинулся туда, где, подняв руки, уже стояли двое: пожилой, за шестьдесят, и подросток лет пятнадцати. Угву промямлил приветствие, поднял руки и встал рядом с пожилым.
— В фургон, — приказал второй солдат. Густая борода закрывала ему пол-лица.
— Если до того дошло, что вы призываете стариков вроде меня, значит, Биафра погибла, — тихо сказал пожилой.
Первый рявкнул: «Заткни свою вонючую пасть, agadi»
[90]
— и ударил его.
— Хватит! — сказал второй солдат и обратился к старику: — Иди, отец. Gawa, ступай.
Старик двинулся прочь, сперва медленно, нерешительно, потирая ушибленную щеку, потом засеменил быстрее. Угву провожал его взглядом, мечтая догнать, ухватиться за его руку, спастись.
— В машину! — скомандовал первый солдат и с силой втолкнул в фургон подростка и Угву.
Протискиваясь в дальний конец фургона, подросток упал, но тут же поднялся. Сидений не было; старые мешки из рафии, сыромятные ремни и пустые бутылки валялись на ржавом полу. Угву был поражен, увидев сидевшего на полу маленького мальчика; тот хлебал из грязной пивной бутылки и что-то напевал под нос. Угву учуял резкий дух местного джина. Может, это и не мальчик вовсе, а взрослый карлик?
— Хай-Тек, — представился мальчишка, дохнув алкоголем на Угву.
— А я Угву.
Он оглядел соседа — рубаха с чужого плеча, драные шорты, ботинки, берет. И вправду совсем ребенок, лет тринадцать от силы. Но холодный, наглый взгляд делал его на вид гораздо старше подростка, сидевшего напротив.
— Gi kwanu, а тебя как? — спросил Хай-Тек подростка.
Мальчишка рыдал. Лицо его показалось Угву знакомым — наверняка один из соседских ребят, бегавших до рассвета к скважине за водой. Угву было жаль его, но в то же время в нем поднималась злоба, потому что слезы пацана подтверждали безнадежность их положения. Их в самом деле забрали в армию. Их в самом деле пошлют необученными на фронт.
— Ты что, не мужчина? — бросил Хай-Тек. — Что ревешь как девчонка?
Малчишка плакал, уткнувшись лицом в ладони. Усмешка Хай-Тека сменилась издевательским хохотом:
— Гляньте на него, не хочет драться за правое дело!
Угву молчал; от смеха Хай-Тека и запаха джина его замутило.
— Я провожу реконсервировку! — объявил Хай-Тек, переходя на английский.
Угву тянуло поправить: «рекогносцировку»; малолетке не помешало бы взять пару уроков у Оланны.
— У нас батальон саперов, и мы ставим только мощные огбунигве. — Хай-Тек рыгнул и выдержал паузу, будто ожидая восхищения слушателей.
Подросток рыдал; Угву слушал с напускным безразличием. Ему хотелось заслужить уважение Хай-Тека, а единственный способ — ничем не выдать страха, от которого по спине ползали мурашки.
— Я определяю, где находится враг. Подкрадываюсь поближе, залезаю на дерево, узнаю точное местонахождение, а наш командир решает, где начать операцию. — Хай-Тек смотрел на Угву, тот слушал. — В прошлом батальоне я прикидывался сиротой и пробирался в тыл врага. Меня прозвали Хай-Тек, потому что мой первый командир говорил, что я лучше всякого высоко-техно-ло-гичного устройства слежения, — старательно выговорил он, явно пытаясь произвести впечатление на Угву.
— Не реконсервировка, а рекогносцировка, — неожиданно для себя поправил Угву.
Хай-Тек вытаращил на него глаза, хохотнул и протянул бутылку, но Угву мотнул головой. Хай-Тек хлебнул еще и стал напевать «Биафра победит», отбивая такт ногой по полу фургона. Подросток все не успокаивался. Первый солдат вел машину, затягиваясь самокруткой и пуская едкий дым, и ехали так долго, что Угву чуть не обмочился.
— Я в туалет хочу! — крикнул он.
Солдат остановил фургон, махнул винтовкой.
— Вылезай. Побежишь — пристрелю.
Когда приехали в учебный лагерь — здание бывшей начальной школы, укрытое для маскировки пальмовыми листьями, — тот же солдат обрил Угву наголо осколком стекла, поцарапав голову до крови. Циновки и матрасы, разложенные в бывших классах, кишели клопами. Заморыши-солдаты — ни обуви, ни формы, ни половины желтого солнца на рукавах — дрались, пинались и дразнили Угву на учениях. После строевых занятий затекали руки. От бега по полосе препятствий ныли икры. От каната волдыри лопались на ладонях. Жидкий суп, что наливали раз в день из железного таза, и пригоршня гарри не утоляли голода. А от небрежной жестокости этого нового мира, где Угву не имел права голоса, в нем сгустился страх.
