– Простите, как, вы сказали, вас зовут?
Ричард еще раз назвал себя.
– Так это действительно вы, доктор Вейси, а я сомневалась. Просто замечательно, что я наконец-то вас разыскала. Позвольте представиться. Меня зовут…
Раздались короткие гудки. Ричард повесил трубку и остался сидеть, в голове у него крутились сразу несколько мыслей, одна – что, стоит ли перезвонить позже, он решит позже, другая – что у девушки приятный голос. В конце концов… разговор прервала не она, а кто-то другой, видимо, первый его собеседник, который намеренно помешал ей назвать свое имя. Почему? Тут, видно, сказывается русский характер, скрытность, залог выживания при царизме и до него, равно как и при Ленине, и при Сталине, и при их преемниках, да и в будущем. Ну, с этим все. Пока.
Ричард помедлил за столом, вяло размышляя, как дивно было бы жить в мире попроще, и тут услышал из гостиной звуки, свидетельствовавшие о присутствии там Корделии. Вообще-то это была ее гостиная не в том смысле, что где-то в доме была другая, принадлежавшая ему, и даже не в том, что его допускали туда только в особых случаях или не допускали вообще, – нет, просто и отделка, и обстановка соответствовали ее вкусу, от розовой краски на стенах, увешанных рисунками и гравюрами с изображением исторических развалин, до сбродной антикварной мебели, тяжелых малиновых портьер и ползучих растений. Она же за все это и заплатила, как, впрочем, и за сам дом, и за его отделку, и практически за все находящиеся в нем вещи, и долговечные, вроде ванны, и преходящие, вроде бутылки бургундского. Ричард платил за телевизор, звуковую аппаратуру и обслуживание автомобиля.
Богатство жены, в общем, не вызывало у него иных чувств кроме непритворной радости и благодарности, и он редко жаловался, даже самому себе, на то, что свалилось оно крайне несвоевременно, сильно пошатнув его репутацию порядочного человека. Истинная правда, Корделия унаследовала материнское состояние еще до свадьбы, но правда и то, что к тому моменту, когда ее пятидесятичетырехлетняя мамочка, отличавшаяся завидным здоровьем, рухнула с небес вместе с сотней-другой бедолаг куда-то в Скалистые Горы, свадьба была уже делом решенным, – однако о последнем обстоятельстве все почему-то благополучно забыли. Впрочем, на эту забывчивость Ричард смотрел сквозь пальцы. Гораздо труднее оказалось смотреть сквозь пальцы на то, что подобное положение дел плавно и органично (как говорят об исправной работе не дающего сбоев механизма) привело к тому, что владелица денег в одиночку решала, на что их стоит или, в некоторых случаях, не стоит тратить.
Не тратились они, например, на тот сорт китайского чая, который Ричард любил больше других, поскольку был он вроде как подороже и продавался далеко не в каждом чайном магазине. В первый год-другой семейной жизни Ричарду бы еще, пожалуй, пришло в голову заикнуться, что он сам прихватит пакетик чая по дороге с работы, или просто принести этот самый пакетик в дом без предварительного согласования. Другое дело теперь. Он слишком явственно представлял себе, какие угрызения совести – с легкой примесью досады – отразятся на лице Корделии, едва она увидит, до чего его довела. Потом она примется объяснять, дотошно, словно втолковывая что-то очень трудное или совсем незнакомое, насколько было бы проще, если бы кто-то один (она) вел хозяйство и отвечал за все – закупку продуктов и прочих припасов, рассылку заказов, оплату счетов. Особенно оплату счетов. Но, конечно, Корделия очень-очень постарается раздобыть этот самый чай – как, ты сказал, он там называется? Да Бог с ним, решал Ричард в этот момент, она никогда не могла запомнить ни одного названия.
Некоторая часть ее денег – весьма внушительная – была потрачена на ее гардероб, не только, разумеется, на предмет мебели с этим названием (похоже даже, что эпохи Вильгельма IV), занимавший почетное место в их супружеской спальне, так что его собственный платяной шкаф (ок 1935 г.) выглядел рядом сущим заморышем, но и на то, что она носила на плечах и на прочих частях тела. В данный момент комплект состоял из белой водолазки, тонкой, безыскусной, однако мягким блеском напоминавшей о своей цене, бирюзовой юбки из плотной, похожей на замшу ткани и итальянских туфель, украшенных золотой монограммой производителя. Золотая монограмма перекликалась с массивными браслетами на ее запястьях, точнее, на манжетах водолазки. Корделия любила золотые браслеты и иногда говорила, что это единственная роскошь, которую она может себе позволить.
Едва он отворил дверь и шагнул в гостиную, она подняла глаза, приветствуя его улыбкой, исполненной обожания. Неизменную радость, с которой она его встречала, Ричард считал одним из ее бесспорных достоинств. Другим, еще более существенным достоинством была ее внешность, особенно большие ярко-синие глаза и свежая, нежная кожа, под стать превосходной фигуре. Ричарда ее красота поразила с первого взгляда, задолго до того, как он задумался, есть ли у нее матушка, тем более есть ли у той деньги. Да и сейчас он по-прежнему считал Корделию красавицей, хотя ей уже пошел сорок второй год и даже несмотря на то, что она уже почти десять лет была его женой.
Ричард еще шел через комнату, а Корделия уже вскочила с кресла и, слегка звякнув браслетами, протянула руки ему навстречу. Когда он приблизился вплотную, она крепко обняла его и поцеловала – это его тоже порадовало, хотя на миг мелькнула мысль, уже мелькавшая раньше, – а как, интересно, она его встретит, если он, скажем, потерпит кораблекрушение у берегов Аляски, проведет несколько дней в открытом море – а потом вернется домой. Нет, так, просто мимолетная мысль.
Они сели за низкий столик, разделенные подносом с чайным сервизом, и Корделия налила ему чаю из своего чайника, бело-розового, с преобладанием белого. Чай был китайский, любимого ею сорта и вполне любимого им сорта; его чашку она наполнила примерно на две трети. Он бы хотел, чтобы чашка была наполнена на семь восьмых, и даже пару раз уже упоминал об этом, но Корделия растолковала ему, что в Китае чай разливают именно так, как разливает она, и все тут.
– Как дела? – спросила она; впрочем, в том, что она об этом спросит, он был уверен заранее.
– В общем, ничего особенного. Было заседание кафедры. Потом Тристрам Халлет пригласил выпить по стаканчику, поговорили немножко о планах на будущий год.
Корделия явно решила, что обзор новостей завершен, поскольку продолжала без паузы:
– Этот грек или кто он там, который приходил на прошлой неделе, чего-то там напортил. Я как раз заканчивала обедать, смотрю, котел ну просто кипит ключом. Пока я добралась до выключателя, он чуть было не взорвался.
– Из-за этого отопление и отключилось?
– Путик, ну ты ведь знаешь, они не имеют друг к другу никакого отношения. Отопление просто отключено. А что, тебе холодно?
– Ну…
– Если холодно, надень что-нибудь тепленькое.
Последнее слово она произнесла так тиобиньгое; выговор у нее был своеобразный, и к главным его особенностям относились замещение глухих согласных звонкими (грег, годёл, одобление) и замена гласных дифтонгами (закианчивала, киупит, дуобралась до выключиателя/быглючиаделя). Ричард, ни разу не решившийся спросить ее напрямую, часто воображал себе андоррскую няньку или детские годы, проведенные в высокородном албанском семействе, не оставившие в Корделии никаких иных следов, пока наконец не понял, что Корделия просто говорит по-кордельски, на наречии собственного изобретения. Как бы там ни было, поначалу оно его приятно интриговало, позднее тихо умиляло. Через некоторое время он перестал отмечать особенности ее выговора чаще раза-другого на дню, и уже давно не раздумывал о том, какие звуки можно у нее исторгнуть, если, скажем, подкрасться сзади и выпалить из пистолета над самым ухом.
