Эх, и повезло же тебе, Ричард, твердили ему отцы, отчимы, дедушки, дядюшки и прочие обремененные отпрысками мужчины, да он и сам радовался при каждом удобном случае. Однако стоило ему застать самого себя врасплох, как вот сейчас, и он понимал, что любое, самое косвенное упоминание о его бездетности как бы швыряло ему в лицо напоминание об ужасающей безлюдности его существования. Да, встреч, знакомств, взаимоотношений в его жизни было не меньше, чем в любой другой, но он почему-то отпускал от себя всех этих людей, а они не пытались вернуться. О людях, с которыми он знался теперь, он думал, только пока их видел. Он достал свой ежедневник. Деловые встречи, парочка знакомых по теннису, ленч – с кем? а, с человеком, который хотел поговорить о Блоке, забрать машину из ремонта – это уже вчерашний день – на следующей неделе ужин у Деннисов – ужин у кого? да, у друзей этого… Ричард с бредовой ясностью вспомнил, как записал несколько слов на нужную дату, но при этом Деннисы так и остались в его сознании абстрактной четой, полудюжиной букв, составлявших их имя. Просто некоторая часть его сознания была тогда занята размышлениями о зудливом красном пятнышке под правой ноздрей, которое грозило разрастись в полномасштабный прыщ, большая же часть, как и всегда в нерабочее время, была затянута густой пеленой плотного серого тумана.
И вот теперь в его жизни появился человек, который был личностью даже для него, который умел, даже не являясь ему во плоти, рассеивать этот туман. Ему не требовалось ни усилия воли, ни напряжения разума, чтобы вызвать ее образ: четко очерченные, но не слишком широкие скулы, небольшие впадинки у висков, неяркий румянец, мимолетное придыхание перед тем, как она начинала говорить, великолепные плечи и девчоночьи предплечья, улыбка, вспыхивавшая то мгновенно, то постепенно, внятный голос в регистре сопрано, полная сосредоточенность на нем во время разговора – впрочем, наверное, и на любом другом, с кем ей доводилось беседовать, он пока еще слишком увлечен тем, как она выглядит и как говорит, чтобы обращать внимание на таки мелочи. Да, пусть он скуп, ленив, замшел, занудлив нелюбознателен, ограничен, – можно подобрать эпитеты и похлеще, – но он твердо намерен изловить Анну и не отпускать, и все это наверняка можно осуществить, если облачко на горизонте так и останется на горизонте и никогда не разрастется в тучу. И все-таки, Боже правый, ведь все могло бы быть совсем по-другому, если бы этого облачка не было вовсе.
Да, на пройденном отрезке все шло хорошо, но отрезок был не так уж велик, причем до козней злодейки реальности они пока еще не добрались. Ричард встал, потер попу. Ну, так никто же не заставлял его здесь сидеть. Лук-резанец – да, эти заморенного вида перышки именно так и называются. Он зевнул, да так, что щелкнуло в ушах и слюна брызнула во все стороны. Из-за мыслей, которым он только что предавался, ему очень захотелось увидеть хоть где-нибудь хоть какой-нибудь цветок, но ни одного цветочка, даже сорного, поблизости не оказалось.
Обед на кухне означал не очень замысловатую снедь, подававшуюся в помещении, где хватило бы места зажарить целого бизона, каковое соединялось с еще одним, ненамного меньшим, где стоял стол на дюжину персон, а дальше, возможно, была еще одна трапезная, для клиентов родни прислуги. Криспин, правда, оделся попроще обычного, в поношенную шотландскую куртку с поясом, и некоторое время таращился на этикетку «Эрмитажа» 87 года, которое подали к сэндвичам из ростбифа высшего сорта, так, будто предпочел бы какое-нибудь дешевенькое «Отличное французское красное столовое вино», какового в его хозяйстве отродясь не водилось. Видимо, даже после стольких лет в его семье не научились разбираться с группками захожих, разрозненных гостей, скармливая им шпроты. А может быть, просто Ричард сам был чересчур скуп.
Устроились они в сурово обставленном, поблескивающем металлом уголке, уснащенном всякими приспособлениями, наводящими на мысль о военной технике будущего. Годфри, так и не расставшийся ни с одной частью своего элегантного зеленовато-серого костюма, уселся напротив Ричарда и проговорил ободряюще:
– Судя по твоему виду, ты успел подумать. И чего надумал?
– Вот что. Я ухожу… сам знаешь от кого, при первой возможности.
Ответным взглядом братья, каждый по-своему, выразили неодобрение, даже осуждение. Криспин перестал жевать бутерброд. Годфри поправил очки, чтобы разглядеть все подробности.
Ричард проговорил с некоторой запальчивостью:
– Что это с вами вдруг такое приключилось? Полчаса назад вы терпеть ее не могли, ни тот ни другой. Говорили, что она чудовище. У вас не было ни малейшего…
– Чудовище-то чудовище, – произнес Годфри. – Но люди довольно часто женятся на чудовищах и остаются с ними на всю жизнь, по разным причинам. А также, как ты, возможно, заметил, выходят замуж за чудовищ. Но это так, между прочим.
– Ты не остался на всю жизнь со своим чудовищем. С нашим чудовищем.
– Нет, я действительно бросил ее и не отрицаю этого. Однако я сделал это не раньше, чем в моей жизни утвердилась Нэнси, очень прочно утвердилась, и не только это, – не раньше чем я понял, что она во всех отношениях подходит мне лучше, чем… чем первая подходила с самого начала.
– Другими словами, не раньше, чем ты убедился что жить тебе станет гораздо легче.
– Да. И опять же не только это. Не раньше, чем я убедился, всецело и окончательно, что у меня нет другого выхода, кроме как уйти от жены, хотя это и значило нанести ей тяжелую душевную рану. Не раньше, чем я понял, что на мне лежит обязанность заботиться об интересах другого человека. Человека столь для меня важного, как Нэнси.
– Я не понимаю, – сказал Ричард, – что, в сущности, это меняет? Жена, которую ты бросил, не способна ни говорить правду, ни вести себя хоть сколько-нибудь искренне. Ты сам об этом только что рассуждал. Так при чем здесь тяжелая душевная рана? Все свелось к неудачному представлению, трагическому монологу и соответствующим жестам.
– Раньше ты не так об этом говорил. Ты считал, что, возможно, сегодня в спальне она вкладывала истинный смысл в свои слова. Второй раз в жизни. Так же, как, возможно, она действительно чувствовала боль той раны. Первый раз в жизни. Тебе сегодняшняя сцена показалась непереносимой. Когда я все ей сказал, было то же самое. Уверяю тебя, имеет смысл подумать, нет ли другого выхода. Подумать сразу же получается плохо. Злость, ненависть, страх – поначалу они худо-бедно спасают. Однако они не вечны. Ничто не вечно. Кроме укоров совести. Которая время от времени напоминает о себе.
Годфри говорил быстро, но не сбивчиво и уложился в полминуты. Едва договорив, он зажал себе рот рукой, причем так крепко, что у него вроде даже задрожали пальцы.
– Мне очень жаль, – сказал Ричард.
– Выпей, – предложил Криспин брату. Он хотел что-то добавить, но передумал.
– Спасибо, у меня есть. Так вот, Ричард, чтобы закончить – соображения насчет выхода и обязанностей приходят гораздо позднее, зато потом от них не отвяжешься. Тут речь не о нравственности, а о благоразумии. Ты до этого добрался в своих размышлениях?
