Антуан отложил ручку и закрыл тетрадь. Глотнул чаю, но оказалось, что чай остыл. Он потянулся и снова разогрел чайник на походной газовой плитке, стоявшей прямо на полу. Малиновка опять постучала в стекло. Антуан открыл окно и насыпал на подоконник горсть семечек.
Семья Антуана — точнее, одна ее ветвь — происходила из Бирмы. Дед с бабкой по отцовской линии в тридцатые годы приехали во Францию, двигаясь по стопам великой Шан, восемь веков назад прославившей их род открытием Европы. Шан была авантюристкой с креном в ботанику, изучала чужеземную флору, способы приготовления лекарств, ремесла, пыталась чертить карты тех краев, где побывала. Постранствовав по миру, она всякий раз возвращалась в родной Паган и рассказывала о своих открытиях любимым родственникам, а также ученым людям. Анората, первый великий повелитель Бирмы, прознал про ее страсть к путешествиям и дал ей средства, чтобы снарядить экспедицию в большой незнакомый мир. Долгие месяцы Шан со своими спутниками носилась по морям и заблудилась столь основательно, что добралась до Нового Света — Европы. Переплыв Средиземное море, они высадились на юге Франции, затем по суше достигли Парижа. Они дарили туземцам стеклянные побрякушки, наряды из второсортного шелка и заключали торговые сделки с вождями белых племен. Шан вернулась на родину с триумфом, была щедро награждена за грандиозное географическое открытие и окончила дни в почете и богатстве. Среди смут и кровопролитий XX века дед и бабка Антуана решили отправиться по маршруту своей знаменитой прародительницы в надежде, что судьба будет к ним столь же благосклонна. В результате их занесло в Бретань, где они и осели в начале тридцатых, а в сорок первом создали знаменитый отряд Сопротивления «Франтиреры и партизаны Бирмы». Они постепенно прижились, научились говорить по-бретонски и — с куда большим трудом — любить устрицы.
Мать Антуана, инспектор Министерства окружающей среды, была бретонкой; отец, бирманец, ходил в море на траулере и делил жизнь между страстью к кулинарии и рыбацким промыслом. В восемнадцать лет Антуан покинул своих любящих, беспокойных родителей и уехал в Париж с намерением выйти в люди. В детстве он мечтал быть Багзом Банни, в более зрелом возрасте — Васко да Гамой. Консультант по профориентации предложила ему, однако, выбрать профессию, фигурирующую в списках Министерства образования. Университетский путь Антуана соответствовал разветвленному лабиринту его увлечений, причем увлечения он постоянно открывал для себя все новые и новые. Он никогда не мог понять произвольного разделения факультетов: посещал лекции, которые было интересно слушать, — безразлично, по каким предметам, — и совершенно игнорировал те, где преподаватели оказывались не на высоте. В итоге он наполучал кучу несочетаемых дипломов
[2]
, благодаря беспорядочному набору обязательных дисциплин и спецкурсов, по которым сдавал экзамены.
Друзей у него было мало, ибо он страдал той формой асоциальности которая возникает от чрезмерной терпимости. Широта его собственных вкусов и пристрастий закрывала для него доступ в группы, сплотившиеся на основе отторжения чего-либо. Он остерегался единодушия, замешенного на ненависти, и именно его любознательность и открытость, для которой не существовало ни границ, ни кланов, делали его чужим в родной стране. В мире, где общественное мнение втиснуто в рамки анкет, предлагающих выбор между «да», «нет» и «затрудняюсь ответить», Антуан не желал ставить галочку ни в одной из граф. Высказаться «за» или «против» было в его понимании недопустимым упрощением сложнейших проблем. К тому же он отличался застенчивостью, за которую держался, как за последний якорь детства. Человеческая натура, считал он, настолько удивительна и богата, что надо обладать поистине непомерным самомнением, чтобы не робеть хоть чуть-чуть перед другими людьми, перед тем неизведанным и непознаваемым, что таится в каждом. Был момент, когда он чуть не отринул свою драгоценную застенчивость и не пошел на контакт с теми, кто презирает вас, если вы не умеете их подмять, но совладал с собой и застенчивость уберег — как оазис своеобразия личности. Он набил немало шишек, но его это не закалило: он ухитрился сохранить обостренную чувствительность, которая, как шелк фениксовых перьев, возрождалась всякий раз еще более чистой, после того как ее старательно убивали. Вдобавок, хотя он — с полным на то основанием — верил в себя, он все-таки старался не слишком себе доверять и не слишком быстро с самим собой соглашаться, зная, как слова, изобретаемые нашим умом, порой услужливо вводят нас в заблуждение.
Прежде чем прийти к решению стать дураком, дабы облегчить таким образом свою участь, Антуан перепробовал немало других способов интеграции.
И первая его попытка, пусть неуклюжая, была полна искренних надежд.
Антуан никогда в жизни не брал в рот спиртного. Даже если ему случалось порезаться, поцарапать руку или ногу, он, как истинный трезвенник, отказывался продезинфицировать ранку спиртом, предпочитая бетадин или меркурохром.
Дома не пили ни вина, ни аперитивов. До какого-то времени Антуан с подростковым максимализмом презирал всех, кто нуждался в продуктах брожения или перегонки, чтобы восполнить недостаток воображения или справиться с депрессией.
Однако теперь, видя, сколь туманны и далеки от реальности мысли пьяных, сколь бессвязны их речи и как мало это их беспокоит, более того, как они довольны собой и уверены, будто изрекают великие истины, Антуан решил примкнуть к этому многообещающему моральному движению. Пьянство представлялось ему идеальным способом подавить все поползновения к рефлексии. Стоит только надраться, и думать не захочется, да он просто и не сможет думать: он станет разговорчивым, превратится в красноречивого оратора, мастера витиеватой лирической невнятицы. Ум станет излишним, потеряет ценность и смысл: плывя по воле волн, он может пойти ко дну или достаться на обед акулам — Антуану будет решительно все равно. Беспричинный смех, дурацкие восклицания, любовь ко всем на свете — полная расторможенность. И он, Антуан, будет вместе со всеми танцевать, непринужденно кружиться! Разумеется, он не забывал и об оборотной стороне медали: похмелье, рвота, цирроз печени в перспективе. Плюс зависимость.
Он очень рассчитывал стать алкоголиком. Это настоящее дело жизни! Голова целиком поглощена мыслями о выпивке, а в минуты отчаяния на горизонте всегда есть цель — вылечиться. Он начнет посещать собрания Ассоциации анонимных алкоголиков, рассказывать, как дошел до жизни такой, встретит понимание и поддержку, все будут восхищаться его мужеством и решимостью завязать. Он станет Алкоголиком, то есть человеком, чья болезнь имеет общественное признание. Алкоголиков все жалеют, их лечат, уважают, они окружены человеческой заботой, вниманием врачей. В то время как пожалеть людей умных никому в голову не приходит. Сказать, например: «Он наблюдает за поведением людей и от этого глубоко страдает!» Или: «У меня племянница очень умная. Но она хорошая девушка и делает все, чтобы изжить этот порок навсегда». «Был момент, когда я испугалась, что ты станешь умным». Вот истинно доброжелательное и сочувственное отношение, которого заслуживал бы Антуан, будь мир устроен справедливо. Но, увы, ум — это несчастье в квадрате: он причиняет страдания, но никто не рассматривает его как недуг. В положении Антуана стать алкоголиком значило бы подняться по общественной лестнице. Он приобрел бы болезнь всем понятную, уважаемую, имеющую очевидную для всех причину и апробированные методы лечения; лечения от ума не существует. И если мысль ведет к изоляции от общества вследствие неизбежного дистанцирования наблюдателя от своего объекта, то пьянство, напротив, сближает нас с миром, помогает найти в нем место. И вообще, мечта полностью интегрироваться в общество — если это не происходит само собой — может возникнуть только у пьяного. Во хмелю он утратит скептическое отношение к людским игрищам и сможет спокойно к ним присоединиться. Не имея ни малейшего практического опыта по этой части, Антуан не знал, как вступить на избранный путь. Следует ли сразу брать быка за рога и ежедневно надираться до полного свинства или начать с малого и погружаться в омут постепенно?
