О, Господи, чего для ребят не сделаешь! Иван в причудливой, краденой из «Дон Кихота» манере изысканно объяснил, что сиюминутные, право же недостойные омрачать светлые очи прекрасной сеньоры ремизы Злавочкина вызваны не слабокарманностью, а молодостью, забывчивым нравом, и такую мечтательность сеньора Пуга, чья душа столь же необъятна, добра, как и её великолепное тело, должна как истинная католичка простить, за что ей сторицей и воздастся третьего, и не позже, по Юлианскому календарю.
Проповедь растопила сеньору Пугу. Как и всякая хабалка, она не в силах была устоять перед лестью воспитанного, а стало быть, и кредитоспособного кабальеро — на острове эти понятия стыковались, не разбегались по разным углам.
Царским жестом она подманила к себе Славушкина, куклёнком его развернула и наградила шлепками. И тот, места, куда ата-та пришлись, почесав, смикитил, что гнев на милость сменён, даже вообразил лишнее.
— Я рассчитаюсь, Иван, не сомневайся, — сказал он искренне. — Но ты, будь другом, спроси, не возьмет ли натурой?
— Ты безумец, — отрезал Иван.
— Я не безумец, — покраснел Славушкин. — Я на машину коплю, вношу валюту, — и, губы по детски надув, закапризничал: — Лече, сеньора Пуга! Отдайте мне лече русо…
[35]
— Esperas, sovieticos! — сверкнула пронзительными глазами дуэнья. Она мгновенно смекнула, насколько нуждаются визитеры в «русском молоке», насколько они зависимы. — Tengo una peticion para usted…
[36]
— и крикнула в боковую полуоткрытую дверцу: — Amparita!
На зов её из альковного полумрака вышла девушка и… и Иван как-то плохо стал что-либо соображать.
Иван давно мнил себя непробиваемым. Все эти попищал очки из «дворянских гнёзд», скованные сюртуками томления, и укрупнённые золотыми моноклями слёзы вызывали в нём некий протест, а напыщенные рыдания Вершинина под сорочий аккомпанемент трёх сестёр заставляли складываться пополам и бежать с видом «живот болит» со спектакля. Такого рода литературно-драматическая любовь, казалось, так и просилась на музыку Лекока — Легара. Тогда бы там и па-де-труа и уморительное с подскоками детонне объяснялись естественно: «Наш ум отшиблен канканом, ну что с нас взять, господа?».
Однако сейчас Иванов ум тоже сместился, освободил место для пустоты, и слова Пути укладывались туда сыпучей поленницей, с перебросом одно на другое.
Суть разговора сводилась к тому, что девушку Ампариту — племянницу бандерши — ждут не дождутся в Гаване родители, куда она отчаялась нынче добраться, поскольку военные патрули перекрыли дорогу, и проскочить в город можно лишь под охраной и патронажем хефе. Такая маленькая услуга хефе зачтётся: к русскому молоку будет добавлено нечто менее отравительское… К тому же сеньор ничем не рискует: начальству на острове все дороги открыты, а будет кто спутницей интересоваться, так хефе с его воспитанием сможет любого на старокастильском куда подальше послать.
Иван стоял вкопанно, не понимая, что с ним происходит. Девушку он не рассматривал, в оценку по мелочам не брал. От отпечатал её в себе разом, как это бывает внезапно в лесу, когда на белой березе тебе открывается лоскутом бархата царская бабочка махаон, и ты, не вглядываясь в узоры, следишь за пассами её таинственно-медленных крылышек. И хотя совершенно не представляешь, что с ней потом делать, берёт трепет бабочку всё же поймать. Не хапом, конечно, а лёгким зажимом крылышек двумя пальцами, что незаметно вроде бы ни для неё, ни для тебя. И сам не знаешь, что больше в тебе в такую минуту — немого азарта или тоскливой боязни бабочку упустить… Ведь не увидишь потом! Разве что ночью приснится.
Славушкину, тому попроще было. Он твёрдо знал: «Всех бабочек — на булавку!». Он лишь секунд-но взопрел, будто влетел в чужую избу с мороза, но тут же подразобрался, где печь, где икона, и пялился на Ампариту открыто, в рассуждении, что она, конечно, весьма, даже очень, но какая-то составная, будто сельский велосипед: лицом — чистая Фудзияма, но вот глаза, хотя и с козьим разрезом — тут всё правильно, но синие, с задавучей искрой, каких японцы — себе дороже — не носят; да и в целях лёгкой походки, чтобы не трепать обуви, имеют ногу короткую, маленькую, не то что у этой длиннохвостой змеи, что не испытывает ни должной робости перед Славушкиным, ни желания ему угодить. Отрастила ресницы в два сантиметра, дура, и подмигнуть офицеру для неё теперь, видишь ли, целый труд. Отменная девушка, но… но плохая.
— Aun puede ganar algo mas, jefe,
[37]
— взялась подогреть Ивана дуэнья.
— Avec plaisir!
[38]
— пробормотал Иван и обронил в сторону Ампариты: — Con ella al fin del mundo…
[39]
— Вы о чем это там? — заметался в подозрениях Славушкин. — Нас ребята ждут. Знаешь, чем они нас поминают?
— Знаю, знаю, «молоко» не прокиснет, — сказал Иван. — Мне нужно не больше часа.
— Не время, Иван! — ревнивым голосом возразил Славушкин. — Мало ли кому чего нужно! Я тоже вон…
— И тебе этот час сгодится. Хорошо ли быть в долгу, как в шелку? — напомнил Иван. — Ты же сам рвался. Действуй! А я отвезу пока Ампариту в Гавану, и тут же вернусь.
— Под трибунал захотел! — присвистнул Славушкин. — Зачем же везти… тут, что ли, места мало?
— Невозможный ты человек, Славушкин, — укорил Иван, и походя, с неким значением сказал дуэнье: — Hay que acariciar le…
[40]
Догадливая, как все бандерши, донна Пуга глыбой надвинулась на загрустившего Славушкина и заключила в объятия в стиле Поддубного.
— Да что же это вы мной торгуете! — заверещал из принципа Славушкин. — Я, может, не в настроении, может, устал!
— Крепись, все там будем, — неловко ободрил Иван и девушке Ампарите глазами на выход выразительно показал.
От Антигуа до Гаваны набегало километров под тридцать. Для «кадиллака» — пустяк. К тому же на лобовом стекле синела звезда с нашлёпкой «Fuerzas aereas»
[41]
, что, по-русскому разумению, делало машину обкомовской, «нулевой», и велело проскакивать, не снижая скорости, на любой свет, не платить за переезд мостов и заправку — то есть нигде не задерживаться, не тормозить ход революционных свершений. Давить приученных к автостопу «грачей», правда, покамест не разрешалось: революция ещё не могла разобраться, где друг, где враг — мешала многопартийность. И потому взлетевшего на дорогу с поднятыми руками человека в комбинезоне Иван зигзагом объехал и тотчас на входе в крутой поворот увидел низкое пламя и мокро-чёрное, не пойми с чего, полукружье бетонки. Не осветись дорога огнём пылавшего в кювете автобуса, Иван не успел бы ударить по тормозам и, как по маслу, вылетел бы под откос вверх колёсами.
