— Ты не наш человек, гы-гы-гу! Патриа о муэрте!..
И вот как-то после очередного расстрела в тропиках Иван проснулся от властного, непосильного Сушкину удара в дверь.
— Именем короля! — услышал он подзабытый институтский пароль, и на пороге объявился Котяра с бутылкой забытого напрочь «Клико» и ленточным свёртком, какие посыльные из частных лавок с утра пораньше приносят, чтобы на чаёк не упустить.
Иван невольно протёр глаза: «Да явь ли это?». Ни смокинга, ни кашне на пришельце не углядывалось. Но всё было на нём тон в тон: коричневатое с брусничной искрой букле, брюки беж и башмаки — топлёное молоко, очень топлёное… То есть изысканность и неброскость, какую позволить себе может лишь человек с многоярусным гардеробом и кредитом на Елисейских полях.
Аккредитант молча ткнул агатовым перстнем Ивана в грудь, свалил на постель, а сам одним движением пальца освободил от ленточек свой конфетный сверток и шмякнул на стол две «Антоновки», чуток лежалых, парижских — ледерин бордо, форзац фиолет.
— Маэстро, не откажите поклоннику из провинции ваш вензель! — пти-надпись, — прогнусавил он лжеискательно. — У нас в глубинке так любят что-нибудь про коров.
— Мерзавец, — принял Котяру в объятия Иван. — Ты всё успеваешь и даже «Санди» читал.
— По долгу службы, — осклабился Котик. — Я все-таки пресс-атташе отчасти, — и как-то печально вздохнул. — Не будем об этом, мало ли что наболтают. Давай-ка лучше книжку обмоем.
На дворе стояла теплынь, однако шампанское оказалось будто из погреба.
— У меня морозилка в «Пежо», — пояснил мимолётно Котик. — Ну, рассказывай, как тут без меня Златоглавая поживает? Где ты, где кто из наших, куда поедем завтракать?
— Златоглавую несколько изговняли, — признался Иван. — На пятки наступает провинция. Номенклатурная лимита тянет в престольную всяк свою «команду», а той до фени московский уклад: где утеплённый тойлер, там и уютно. Один Дворец Оваций — силосная башня Кремля — чего стоит! Да и вообще, из всей старины им подуше разве что «гуси» на Чистых прудах — счастливое детство напоминают.
— Ну хорошо, хорошо, — нетерпеливо перебил Котик. — А как Москва кабацкая?
— Общепит! — отмахнулся Иван. — Ты слышал в Париже такое слово?
— Нет, разумеется, — отрёкся Иван. — А что это в переводе?
— Общий перевод продуктов в говно, — определил Иван, — замена еды питанием. Что дадут, то и съешь для привеса. Весов, правда, на выходе не установили. Кто весам нынче верит?! Они нажуливают хуже официанток. Да, друг мой, «челоэка» теперь в ресторации днём с огнём не найдешь; заслуживают какие-то кособочные, злющие мамочки-одиночки с животами навыпуск, чтобы подносы не падали.
— Кель орор! — опечалился Коток. — Кто же туда ходит?
— Чернота, свадебщики, блядва и фарцовщики, — Иван. — Правда, есть незагаженные островки, но и туда только днём, пока танцев под барабан и в утеплённых сапогах нету.
— Но сейчас лето и самый день, — возразил Котик. — Может, рискнём?.. Где твой «островок»?
По зрелому рассуждению предпочли «Центральный», сохранивший остатки старой гвардии, а главное — отдельные кабинеты. И через малое время скоростной «пежо» Котика перенёс друзей в ресторан их молодости — ах, этот чудесный квас на льду с тамбовским хреном, мятой и запахом свежей, только что отломленной корочки!
Друзьям фантастически повезло. Официант-могиканин, из тех, что с порога могут определить и степень взыскательности клиента, и вес его кошелька, и стиль любезного тому обхождения, приватно угнездил их в бархатный кабинет, отсервировал стол без хирургической спешки, с задумчивым пониманием, что дело не рядовое, аншефное, и замер в настороженной грусти, как бы давая всем видом знать, что угодить таким почтенным гостям будет трудненько.
Конечно же, он взял в оценку одеяние Котика, сообразил, что тот прибыл не с распродажи конфискованного белья, но слова нежности отнёс в первый черёд к Ивану:
— Давненько не были-с, вуз авез забыли-с, у нас нонече Тимофей…
— Да ну?! — обрадовался Иван. — А как же «Аврора»?
— Режут мороженых кур, — горестно пояснил катастрофу старослуживый, — голубей с карнизов отлавливают.
— Бетиз! А как же политика мира? — вмешался Котик, чтобы не остаться лишним, себя подчеркнуть. Но Иван уже целиком взял стол на себя:
— Так-так, постарел небось Тимофей Палыч?
— Никак нет, в самой плепорции, — отклонил могиканин.
— Ага, так вот, во-первых — привет ему от меня, во-вторых — «сердечно-сосудистое» от нас, армянское и…
И, грусть официанта усиливая, в пот вгоняя, нашептал на ухо нечто особенное, тет-а-тетное.
Да, други, при любой катастрофе в трюмах что-нибудь, да остаётся, уцелевает, по счастию, Робинзон, способный дело наладить. И на укромном столе вскорости очутились два мельхиоровых судочка с недоступной залётной публике даже во сне «Закуской Московской» — не той рубцово-сосисочной, что в насмешку над русской кухней в меню бесчинствовала, а безобманная, с натуральным амбре, образуемым смесью мясных деликатесов, в меру пропитанных соком белых грибов, сдобренных сложным, бульонным соусом и ещё… Словом, приступать к такому блаженству без предварительной рюмки холодной водки — безумие, вредительство.
Правда, походу вышла маленькая заминка. Какая-то принюхчивая компания в общем зале учуяла амбре и гортанными, рыночными голосами затребовала то же самое, зашуршала напоказ сотенными билетами. Оплошавший, не укутавший вовремя судочки салфетками могиканин в спор ввязываться с крикунами не стал, кратко оповестил: «Кушает-с комитет», после чего претенденты сотенные попрятали и смотались из ресторана под видом «лезгинки» на цыпочках. Столь же незамедлительно поспешил убраться из соседнего кабинета какой-то необделённый слухом колобок-затейник, только что веселивший за стенкой даму анекдотами про Чапаева. Бонтонная дама дожёвывала на ходу что-то и выкрутас — ничала в протесте «аш-фа-чму?», а толстячок уплюхивал вперевалочку на подогнутых ножках, будто манежный тюлень от цирковой дрессировщицы.
Ивана пассаж позабавил. В толстячке он узнал задушенного налогами «карлика», кепочника Дедулю, обосновавшего после краха надомную мастерскую патриотической песни «Дедуля и Сын». А Котику экивок в сторону, казалось бы, близкого ему «комитета» не очень понравился. Он омрачился, занавеску поплотнее прикрыл.
— Бздуны! — аттестовал он сбежавших осевшим голосом и рюмку поднял: — Поехали, как говорил Заратустра!
Подогревая себя неспешно рюмочками, друзья стали обмениваться приключениями.
Рассказ о девушке Ампарите не произвёл на сытого до ушей Кота должного впечатления. Зато когда повесть дошла до авиньонского братца и незадачи с побегом, он от души посочувствовал. Но как-то особенно близко к сердцу он принял Бенкендорфа Второго и примкнувшего к делу «Белинского». Двуликость портрета, его переменчивость Котика за живое задела и, отбросив напускной лоск, перестав играть агатовым перстеньком, он произнес как-то подавленно, несуразно:
