— Ну вы уж совсем, Каллистрат Аркадьевич…
— До основанья! — неприязненно отмахнулся перчаткой от электрической осетрины Буре. — Что наша жизнь? Икра… «Шато-и-кем». Тот станет всем… До основанья! А что затем?
— Баиньки, Каллистрат Аркадьевич, вам пора баиньки, — сказал Иван. — Вам ли на жизнь жаловаться?!
— О чём вы, сударь?! — стал на дыбки Буре. — Да, по недоразумению, я… эм, простой советский Кочубей и на мне… эм, брюки от Пифагора. Но это же парс про тото и, пардон, непременно подмоченные. И в заседании, и в «Авроре», и в баиньках-баиньках. Поймите, друг мой, враги, уклоны, вредители — кончились. Исчерпались. И я задержался, как последняя курица на обнищалом дворе — вот-вот зарежут…
— За что? — неуверенно усомнился Иван. — Не понимаю, чего вы конкретно боитесь?
— При чём тут «конкретность», — сбавил шаг Буре. — Страх в нашем любезном отечестве — это не реакция на живую опасность, а состояние души. И обоснованное. Один мой клиент на людях обозвал «городскую» булку первоимённо — французской, и бон вояж — загремел в космополиты… Сухари ему теперь «булочка».
— В космополиты вас не возьмут, — успокоительно заверил Иван. — Вы же на процессах защищаете исключительно бытовиков.
Буре зарделся и даже несколько протрезвел:
— А что взамен предложите, сударь? Веру Засулич? Так к ним ни до, ни перед пиф-паф никого не пускают. Да, я адвокатирую «карликов». Но перед кем? Перед зверской машиной, готовой сожрать даже резинку, на коей собственные «ночь шахтёра» держатся. О да, «карлики» несомненно ловчат! Так ведь нынешний нэпишко — это часы с некогда сломанным механизмом, где стрелки теперь надо крутить вручную, подмазывая попутно сломщиков: этому дала… этому дала… Они и хваты и меценаты невольные.
— Сегодня ресторан показал, чем их «меценатство» кончается, — сказал Иван несговорчиво.
— К чёрту! Мне надоело быть их заводной куклой.
— А призовые? А горячо любимый вами миндаль «Метрополь»? А брюки от Пифы? — съязвил Буре. — Куда от этого денетесь?
— В зависимости от расположения звезды Сириус, — привычной формулировкой отговорился Иван.
— Че-пу-ха! — произнёс Буре. — Вы неостановимый игрок, Ванечка. Будь то футбол, биллиард, бега — вы ловец удачи, успеха, замешанного на риске. И знаете почему?
— Покамест нет, — сказал Иван.
Буре взял Ивана за локоть и пониженным голосом проговорил:
— Да потому, сударь, что интуитивно догадываетесь, что обитаете в мёртвой зоне, где нет ни разумных следствий, ни ясных причин.
— Ну, вы прямо до срока меня на кладбище, — усмехнулся Иван.
— А хоть бы и так! — упёрся с пьяным упрямством Буре. — Его ведь именно и нельзя «улучшить». Можно лишь расцветить, украсить наглухо мрамором а-ля метро и золотыми скрижалями замогильных истин. Но они-то как раз вам не светят. Нет! И, отвергая их, вы, как игрок, надеетесь на вспышку мифической звезды Сириус. Мечетесь. Ждёте случая. И чего доброго, впрямь в институт подадитесь.
— А почему бы и нет? — защитился Иван. — Чем плох, в смысле Сириуса, международный?
— Чур! Чур!! — загородился руками Буре. — Это же прямой путь в шпионы…
— Здрасте, Каллистрат Аркадьевич!..
— Да нет, скорее до свидания, Иван Алексеевич!.. Разве вам неизвестно, чем кончается у нас связь с иностранцами? Моя свояченица, дура, губы бантиком, сподобилась с иноземцем в Большой на «Лебединое», да так с «Лебединого» и отправилась в декольте в Салехард. Ипсо факто, и не за что больше! Ни слова кроме «бонжур» и «капут» ни знала. А при вашей дерзости, да ещё изучение языков… Нет, в наше смутное время Бог даровал вам ноги. Вот и бегите от неприятностей. Гоняйте мяч!
— Всю жизнь или до раннего склероза? — осведомился сухо Иван.
— У спортсменов не бывает склероза, — наставляюще отклонил Буре. — Только они, ну и, конечно же, гепеушники пышут у нас неподдельным здоровьем. В силу особенности устройства голова у них никогда не болит.
— Спасибо за комплимент, — сказал Иван. — Может, ещё какие советы будут?
— А как же! — раздухарился Буре. — Соблаговолите взять меня под руку. О Господи, я ж зарекался не керандюми — не смешивать Салхино с Крюшоном… Так вот, не смейте больше брать у злодея Клеинского ни Мережковского, ни Бердяева. Ему-то что, он нужен наркомам, за ним придут в последнюю очередь. Ограничьтесь себе во благо «Молодой гвардией», мда-с. Из фильмов рекомендую «Свинарку и пастуха», из пиез — «Русский вопрос», из музыки — гимн, разумеется. Неограниченно — цирк, балет, уголок Дурова… что там у нас еще духовного? Церко… нет, туда ни для каких очищений духа и тела! Для этого есть Сандуны и еще что там…
— Английская соль и санпропускник на Курском, — подсказал Иван, ошибочно воспринимая слова Буре за игру. — И ещё, не знаю, верно ли, планетарий, говорят, возвышает.
— В планетарии душно. А вот в биллиардной Бейлиса, в пивной Орлова… Кхм, к слову, там у вас на Трубной по-прежнему сырыми опилками полы протирают три раза на дню?
— Да, но вам будет достаточно, — покосился Иван на Буре.
— А сёмужка со слезой? Килечки и анчоусы всё так же под пивко хороши, а? И в кредит чистой публике по-старому отпускают?
— Не заводитесь, вы сами уже «хороши», — стоял на своём Иван. — Лицом не хуже сёмужки розовы.
— Ага, значит, дают. И без знания иностранного, без предъявления диплома… Так и не лезьте в политику, Ванечка! Срывайте эти остатние лепестки бытия, — закольцевал начатое Буре. — И пусть из всех вопросов вас заглавно тревожит, как бы не застудить в парадном предстату в пору зимней любви… Ну-с, вот и притопали…
Попутчики остановились возле тёмного переулка, где на готическом доме Буре рубцом багровел чудо-рак с неоновой кружкой в клешне.
— Не желаете? — кивнул на рака Буре. — Москворецкий омар чрезвычайно бодрит, если не пересолен.
— Вы же знаете, — отказно сказал Иван. — Завтра игра на выезде.
— Ну да, ограниченный человек, вам мало одного «режима», — проговорил с закидоном Буре. — А я, знаете, никак не могу пройти мимо родных пятен капитализма. Да-с, родных, а не родимых, как их глупцы называют. Прощайте, инфант террибль! Берегите ваши бесценные ноги, а головой подумайте: стоят ли наши Сорбонны того, чтобы потом «прослойкой» сделаться между свинаркой и пастухом?
Спьяну советы умного человека заведомо благожелательны уже в силу состояния души. Но смолоду наши уши предрасположены к сквознякам. И потому любезные наставления Каллистрата Аркадьевича лишь раздразнили в Иване дух противоречия. А чёрт на скорых копытцах только того и ждал, дежурил пакостно у порога.
Пока Буре витийствовал, консультанты с Трубной — те самые, в пыжиках — навели липучку Ерёмкина на знаменитый «Титаник» — спаренный аркой дом-коммуналку, где бесподобный Иван сам-третий на четырёх квадратных метрах ютился в многосемейном — двадцать три квартиранта на пять комнатух — несговорчивом коллективе и бесполезно точил зубы на отдельную тёмную конуру, нейтральную территорию после смерти ничьей домработницы Стеши.
