Слава
Семьсот пятьдесят тысяч долларов — минус десять процентов комиссионных, после чего у него остается шестьсот семьдесят пять тысяч, разложенных на десять лет. Выйдя из конторы своего агента на Мэдисон-авеню, он едва сдержал улыбку по поводу собственной обиды на то, что ему пришлось заплатить Билли семьдесят пять тысяч. Высокая симпатичная женщина улыбнулась ему в ответ, проходя мимо; он не стал оборачиваться, опасаясь, что она остановится и заговорите ним, а мысль об этом казалась сейчас совершенно невыносимой. «Я просто хотела сказать вам, что это, по-моему, самая умная и самая замечательная пьеса, какую я когда-либо…» Он держался поближе к фасадам домов, продолжая двигаться дальше, и снова решил разработать наконец какой-нибудь вежливый набор ответов людям, которые — по крайней мере некоторые из них — желали выразить ему свое искреннее восхищение. Но при этом он отлично понимал, что всякий раз будет стоять перед ними как полный болван, по какой-то непонятной причине испытывая стыд, но одновременно счастливый и довольный.
В витрине ювелирного магазина на подложке из черного бархата лежала нитка жемчуга; он приостановился. Господи, подумал он, я ж могу это купить! Я ж могу, наверное, купить все, что здесь выставлено. Даже весь этот магазин! Жемчуг вдруг показался ему ничтожной дешевкой. В стекле витрины он увидел свое отражение — волчий взгляд собственных глаз, круглое грустное лицо и тонкую бородку, сгорбленные плечи и жеваные лацканы вельветового пиджака; для короля Бродвея, подумалось ему, ты все же выглядишь не слишком шикарно, ты скорее похож на совершеннейшего неудачника. Он прошел еще несколько шагов, и тут его за плечо с раздражающим нахальством, как свою собственность, ухватила чья-то рука и развернула в сторону необъятно-мощной груди и загорелого лица яхтсмена с шикарной шляпой с узкими полями над ним.
— Вы, случайно, не Мейер Берковиц?
— Нет. Хотя и очень на него похож.
Мужчина вспыхнул — это было заметно, несмотря на загар, — скорчил обиженную мину и пошел прочь.
Мейер Берковиц добрался до перекрестка с Пятнадцатой улицы, чувствуя, что боится ответного выпада. «А чего я, собственно, от них хочу? Чтоб они меня ненавидели?» На углу он задержался и посмотрел на часы. Было только без четверти шесть, а ужин назначен на семь пятнадцать. Он попытался припомнить, нет ли тут поблизости кинотеатра. Только вот времени нет, чтобы высидеть весь сеанс, если ему повезет и он попадет к началу фильма. Впрочем, он вполне может себе позволить заплатить и за полфильма. Он свернул на Пятнадцатую и двинулся на запад. Проходившая мимо парочка уставилась на него. На углу его взгляд упал на стенд с журналами перед газетным киоском. Из-под «Лайф» выглядывал уголок «Лук», и он снова, в который уж раз, подумал обо всех этих самолетах, кухнях, приемных дантистов и поездах, где люди сейчас пялятся на его физиономию на обложке. И подумал, не сбрить ли бороду. Но тогда его никто и не узнает. Он улыбнулся. Все, я попался. Ну и сиди в этой ловушке, буркнул он себе под нос, распрямил плечи и решил, что следующему приставале признается, что он и в самом деле Мейер Берковиц и что он счастлив встретиться со своими почитателями. В приливе честности перед самим собой он припомнил годы, проведенные в мемориальной часовне Бернсайда
[46]
, где он всегда сидел рядом с давно мумифицировавшимися телами погребенных там мертвецов, разложив вокруг себя на пробковом полу записные книжки, создавая одну пьесу задругой, и зеркало в мужском туалете, в котором он постоянно видел вот эти самые угрюмые глаза и гадал, когда же наконец они будут выглядеть так, как всегда обещали его тайные мысли и надежды, и случится ли такое вообще. Свернув на Пятую улицу, такую чистенькую, серую и богатую, он, заложив руки за спину, зашагал к центру. В двух кварталах к западу от него, в двух кварталах справа от его плеча, служители двух театров уже готовились включить свет над афишами с его фамилией; актеры, набранные на представление двух его пьес, были уже на местах и посматривали на часы; в общем и целом, наверное, человек тридцать пять, включая режиссеров и их помощников, объединились сейчас по его воле, их жизнь совершенно переменилась и в определенном смысле подчинялась теперь написанным им словам. А у него в глубине души, в этом совершенно опустошенном месте, уже таился вопрос: способен ли он написать еще одну пьесу? Он снова с радостью вспомнил о том, что теперь богат, снова вычел десять процентов комиссионных из сумм, полученных за продажу прав на прокат фильма «Я тебя вижу», и разделил результат на десять лет, после чего злобно выбросил из головы все эти мысли про доллары. Рядом замедлило ход такси, водитель махнул ему рукой и прокричал: «Эй, Мейер!» — и двое его пассажиров обернулись, чтобы посмотреть на него. Такси продолжало ехать рядом с ним, так что он поднял левую руку на несколько дюймов в убогом приветственном жесте — как боксер на ринге, подумалось ему. Необъяснимый приступ отвращения заставил его броситься к растяжке, висевшей поперек тротуара в нескольких шагах впереди.
У него оставалось смутное воспоминание о том, как он однажды, много лет назад, заходил вместе с Билли перекусить в заведение Ли Фона; Билли тогда безуспешно пытался выбить для него заказ на телевидении («Мейер, если ты всего лишь будешь следовать сюжетной линии…»). Там, наверное, в это время дня пусто, да и само заведение не слишком элегантное. Он толчком отворил ярко-красную лакированную дверь и с радостью обнаружил, что бар пуст. И уселся на табурет у стойки. В обеденном зале сидели две девицы, разговаривали за чашкой чая. Бармен принял заказ, никак не показав, что узнал его. Он поставил локти на стойку и заставил себя расслабиться. Появилось виски с содовой. Он отпил глоток, изучая свое лицо, разбитое на фрагменты бутылками, стоящими перед зеркалом. Ему вдруг стало совершенно ясно — это было как мягкий толчок в плечо, — что теперь ему становится все труднее и труднее вспомнить, когда он в последний раз с кем-нибудь разговаривал, как это бывало еще в прошлом году, да и всю его прошлую жизнь до того, как его пьесы начали ставиться, до того, как он стал известен. Даже сейчас, сидя в пустом ресторане, он уже ожидал услышать позади себя чей-то незнакомый голос и даже желал этого. Черт. В душе возникло страстное желание встретить хоть одного человека, думающего о чем-нибудь другом; человека без этого напряженного, словно наэлектризованного выражения в глазах, которое, он это твердо знал, означает, что они видят перед собой не его собственное, реальное лицо, а то изображение, что напечатано на афишах. Он снова поизучал свое отражение в зеркале на задней стенке бара: Мейер Мрачный, болван и уродина, однако миллионер, пьесы которого идут в пяти странах. Опуская стакан на стойку, он заметил, что рукава его когда-то коричневого вельветового пиджака засалились и обтрепались, а на манжете рубашки, высунувшемся наружу, отсутствует пуговица. И с растущим ощущением паники вспомнил, что скоро встречается в «Павильоне» со своими режиссером и продюсером и их женами и что эта одежда, на которую он никогда не обращал внимания, придает ему вид болтающегося без дела лодыря, а ведь целых две его пьесы пользуются бешеным успехом.
