— Да неужели, — проговорил он с подобающей торжественностью.
— О да! Я — генеральный директор, возглавляю все дело, везде, до самой Миссисипи.
— Не может быть! Ну, это просто здорово! — Мейер испытал огромное облегчение. Было бы ужасно, если бы Гельфанд оказался неудачником. Или, скажем, возглавлял «все дело» только в Новой Англии
[47]
. — Я очень рад, что вы добились такого успеха.
Гельфанд бросил взгляд куда-то вбок, давая Мейеру возможность как следует переварить эти его достижения. Когда же он снова посмотрел на Мейера, то не сумел оторвать взгляд от потрепанных рукавов вельветового пиджака и расхристанной манжеты, выглядывающей наружу.
— А вы чем занимаетесь?
Мейер опустил взгляд в стакан. Ему не приходило в голову ничего путного. Он потрогал пальцем стойку бара красного дерева, но мыслей никаких не было, все заслонил шок. В голове бушевало негодование; он узнал это ощущение и с радостью его встретил. Потом посмотрел прямо на Гельфанда, который за время этой паузы напустил на себя вид благосклонной жалости.
— Я писатель, — сказал Мейер и стал следить, как белки Гельфанда застывают в гримасе, искаженной чужой славой.
— Вон как! — удивленно воскликнул Гельфанд. — И что же вы пишете?
«Если бы я действительно владел высоким стилем, — подумал Мейер, — я бы должен был сейчас пожать плечами и сказать, что пишу поэмы по вечерам, когда возвращаюсь домой со службы на почте, после чего мог бы оставить Берни наслаждаться ужином. Но, с другой стороны, я же не работаю на почте, и должен же найтись какой-то способ стряхнуть с себя эту обезьяну и вернуться туда, где снова смогу разговаривать с нормальными людьми, которые меня знают».
— Я пишу пьесы, — сказал он.
— Вон как! — Гельфанд улыбнулся, его удивление ширилось, переходя в открытую снисходительность. — И у вас есть что-то такое… известное? Про что я мог слышать?
— Видите ли, дело в том, что одна из них идет сейчас на этой улице.
— Правда? На Бродвее?! — Лицо Гельфанда словно распалось на части: рот все еще улыбался, но в глазах появилась какая-то жуткая тревога. Он внезапно выпрямился, поднял голову выше, отставив шею назад.
— Я автор пьесы «Я вас видел». — Мейер ощутил противный вкус во рту.
У Гельфанда раскрылся рот. Лицо покраснело.
— И «Флоренс» тоже.
Эти два потрясающих хита сезона, казалось, разверзлись перед Гельфандом как зияющие бездны. Он поднял руку, поднес палец к груди Мейера:
— Так вы… тот самый Мейер Берковиц?! — шепотом спросил он.
— Да.
Гельфанд неуверенно протянул вперед руку.
— Ну, я очень рад вас видеть, — произнес он крайне официально.
Мейер отметил, как между ними сразу же образовалась определенная дистанция, и ему немедленно захотелось заключить Гельфанда в объятия, стереть с его лица выражение поистине метафизического ужаса и восхищения, как то сгладить его унижение и каким-нибудь образом забыть это ненавистное чувство удовольствия, с которым, он это точно теперь знал, ему уже никогда не расстаться. Он потряс руку Гельфанда, затем положил сверху еще и левую руку.
— Нет, в самом деле, — продолжал Гельфанд, отдергивая руку, словно она и так уже слишком многое себе позволила, — я… мне было очень приятно… Извините меня.
Толстые щеки Мейера чуть шевельнулись, изображая улыбку.
Гельфанд запахнул пальто, быстро повернулся и поспешно двинулся в сторону небольшой толпы, ожидающей свободных столиков возле красной входной двери. Взял под руку маленькую женщину в норке и развернул ее в сторону двери. Она, кажется, очень удивилась, когда он поспешно повлек ее наружу, на улицу.
Ночная смена
Зимой к четырем часам дня уже совсем темнело, а нынешний январь выдался самым холодным из всех зарегистрированных, поэтому рабочие ночной смены, цепочкой проходящие через входные турникеты Военно-морской верфи, все были мрачно-унылы, горбились в застегнутых на молнии куртках, поглубже натягивали на головы шапки, переступали с ноги на ногу, пока морские пехотинцы из охраны по очереди осматривали их жестяные коробки с завтраками и сравнивали фото на их пропусках со сморщенными лицами — сплошь прищуренные глаза и посиневшие носы, — пока они проходили мимо. Бывшие продавцы из бакалейных лавок, коммивояжеры, безработные, студенты и таинственным образом ставшие инвалидами молодые люди из армии и с флота здесь были не нужны; из автобусов в синеватом предвечернем свете выгружались пожилые опытные механики, выдернутые из пенсионного покоя, бывшие водители грузовиков, операторы подъемников, каменщики, изгнанные из юридической корпорации адвокаты и несколько будущих поэтов — все они ждали очереди, пристроившись к концу длинных людских цепочек, тянувшихся к морским пехотинцам со свежими лицами, сидящим в будках, а те никак не реагировали на их насмешки и дотошно выискивали бомбы или зажигательные устройства под сандвичами с листьями салата, намазанными кетчупом и протекающими сквозь вощеную бумагу, и наперекор всякому здравому смыслу отвинчивали крышки термосов и заглядывали внутрь, исследуя налитый в них кофе. При том, что каждая из трех смен, прибывающая на верфь, состояла из доброго десятка тысяч человек, и при том, что тут естественно вступали в силу теория вероятности и закон средних чисел, каждые несколько минут кто-нибудь неизбежно засовывал термос обратно в ленч-бокс
[48]
и ворчал: «И что это Рузвельт заимел против горячего кофе?», и морские пехотинцы моргали в ответ и махали рукой, пропуская шутника на верфь.
Военно-морские строители и архитекторы, инженеры, директор верфи и сотрудники его администрации — все они без труда узнали бы свою верфь в любое время дня и ночи; по сути дела, Военно-морской судостроительный завод Нью-Йорка едва ли сильно изменился со дня своего возникновения в начале девятнадцатого века. Широкие сухие доки, обращенные в сторону гавани, с тыловой стороны были окружены паутиной кривых и узких улочек, по обеим сторонам которых выстроились одноэтажные кирпичные здания цехов и складов. В темных конторских помещениях викторианского стиля деловые бумаги по-прежнему нанизывали на острые стальные стержни, а тяжелые шкафы для документов были из темного дуба. Боевые корабли никогда не бывают совершенно одинаковыми, кто бы что ни говорил, поэтому под рукой всегда имеется кузнец, который подгоняет и подбивает молотком «по месту» все необходимые детали, и при этом на его длинный, до полу кожаный фартук летят искры; стальные листы носовой обшивки по-прежнему режут на глазок вне зависимости от тщательно подготовленных чертежей и изгибов линий разметки, а когда кто-то получает травму, к нему высылают древнюю двухколесную ручную тележку, и она, подскакивая на булыжнике мостовой, доставляет его в лазарет прямо как мясную тушу.
