Мартин всхлипывал и ел, но курица была вся мокрая от его слез и того, что капало у него из холодного носа, и слюны, что свободно плескалась у него во рту. Папа сунул руку в задний карман, достал огромный носовой платок, протянул руку и подставил его Мартину под нос. Платок был теплый. Он высморкался. «Еще раз», — сказал папа. От облегчения и удовольствия Мартин снова начал всхлипывать, но сумел взять себя в руки и высморкался еще раз — ради папы.
— Тебе курицу порезать? — спросил папа.
Мартин заколебался. Вполне вежливый тон папы заставил его вспомнить о боли, которую он ему причинил, о своем предательстве, и ему не хотелось усугублять свое положение и отклонять это доброе предложение. Но он не мог снести такую несправедливость, то, что ему курицу порежут, тогда как Бен легко порезал свой кусок сам.
— Я сам могу ее порезать, папа, — извиняющимся тоном прошептал он.
— Хорошо. Будь мужчиной.
Папа несколько минут быстро ел, что-то при этом обдумывая. Бен не поднимал глаз от тарелки. Стол теперь выглядел даже хуже, чем раньше, и это было настоящим святотатством, осквернением праздника. Из спальни не доносилось ни звука. Наконец папа положил нож и вилку, отпил немного вина и склонился всем телом на одну сторону, держась за спинку стула. Он собирался что-то сказать. Он поглядел на Мартина ясным и чистым взглядом, в котором читалась робость и невысказанная гордость.
— Ты ведь скоро в школу пойдешь, а?
— Наверное, через неделю, — ответил Мартин и оглянулся на Бена в ожидании поправки. Но Бен сидел, не поднимая глаз, он явно не собирался уступать и сдаваться так легко, как папа.
— Ты возьмешь этого джентльмена с собой? — спросил папа Бена.
— Буду брать его с собой вначале, — ответил Бен, немного помолчав.
Папа кивнул. Мартин не знал, что Бен должен будет по утрам брать его с собой в школу. И еще раз осознал, что Бен и мама, должно быть, тайно договаривались об этом, когда его не было поблизости — может, когда он спал. С этой мыслью пришло теплое ощущение того, что о нем заботятся, но и беспокойство, что он узнает обо всем лишь после того, как все уже произошло.
— Так что теперь тебе придется умываться по утрам и до блеска чистить ботинки. Теперь тебе нужно будет самому следить за собой.
— Да, папа, — сказал Мартин, радостно-возбужденный, надеясь, что папа продолжит и дальше давать ему советы и указания. Но больше ничего не последовало. — Наверное, мне будет нужна собственная авторучка, — предложил он новую тему, зная, каких забот требует авторучка. Ох, как он за ней будет ухаживать!
— В первом классе авторучка тебе не понадобится, — сказал Бен.
— Ну, я хотел сказать, для второго класса. — Мартин покраснел.
— Ручку получишь, а вот секретарша тебе не понадобится, — сказал папа и добавил: — В третьем классе можешь завести и секретаршу. — И засмеялся, но Бен на это не повелся, поэтому Мартин засмеялся вместе с отцом, предвкушая, как здорово это будет, если все продолжится в таком же духе. Но Бен сидел неподвижно, так что Мартин принялся придумывать что-нибудь необыкновенное, чтобы привлечь внимание брата.
— Знаешь что? — спросил он, уже живо и жадно, быстро переводя взгляд карих глаз с папы на брата. Он еще не знал, что сейчас скажет, но твердо намеревался что-то сказать — ему нужно было продолжать веселить папу, даже если Бен не желает позабыть про его грехи.
— Что? — спросил папа.
— Нынче у всех будет индейское, то есть бабье лето!
— Да неужели? У кого?
Он видел, что Бен начал краснеть от усилия сдержать смех, и почувствовал некую странную власть над братом, с помощью которой может заставить его выйти из этого мрачного обвиняющего молчания, власть, которая была злом, потому что могла нейтрализовать праведное осуждение Бена. Он не сводил глаз с отца, чувствуя теперь свою с ним близость, потому что папа слушал его, но в то же время ощущал себя в некотором роде предателем, поскольку собирался его удивить.
— Я думаю, у тех, кто живет в отеле, — наконец сообщил он.
— Ох! — сказал папа, резко вскинув голову. — Стало быть, у тех, кто живет в отеле, будет бабье лето?
Мартин нетерпеливо закивал. Сейчас он уже не чувствовал ничего, кроме удовольствия от своего видения.
— Мне молочник сказал.
Бен произнес «Ха!» и отвернулся в сторону.
— Правда, сказал! — закричал Мартин зло и обиженно, но при этом и радостно, потому что Бен явно намеревался в открытую оспорить его слова и больше не сидел отстраненно и в похоронном настроении.
— Каждый раз, когда он не может придумать, что ему еще сказать, он все сваливает на молочника, — насмешливо проговорил Бен, но по его глазам было видно: он заинтересовался и желает слушать дальше.
Мартин покраснел.
— Он сам мне сказал! В прошлом году его не было, но в этом году будет! И поэтому им нужно будет больше молока.
— Чтобы поить индейцев? — спросил папа.
— Он так мне сказал, — ответил Мартин.
— Ну конечно. — Папа повернулся к Бену. — Они, видимо, ожидают приезда множества индейцев.
— Из сельской местности, — добавил Мартин, уже ясно представляя себе цепочку индейцев с перьями на головах, выходящих из леса возле железнодорожной станции.
— Другими словами, — продолжил папа, — это деревенские индейцы.
Бен обессиленно смеялся, и слюна брызгами летела у него из открытого рта.
— Да-да, именно так! — упрямо прокричал Мартин. Он был странно счастлив, что заставил их смеяться над своей ложью, а не над чем-то другим, похуже.
— Эй, эй! — Папа нахмурился, глядя на Бена, но глаза его по-прежнему смеялись. — Кончайте, хватит смеяться.
— Сельские ин… — Бен даже поперхнулся, у него была настоящая истерика.
Мартин тоже захихикал, заразившись его настроением.
— Так всегда бывает, когда все возвращаются в город, — объяснил он, отчаянно стараясь быть точным в деталях. — Поэтому их никто никогда и не замечает.
Бен вдруг взмахнул руками и соскользнул со стула на пол, и его падение вызвало у Мартина взрыв победоносного смеха. Он тоже соскочил со стула, весь дрожа от возбуждения и любви к брату и к его смеху, обежал вокруг стола и набросился на Бена, щекоча его изо всех сил под мышками. Бен, вконец обессилевший от смеха, упал на спину, умоляя Мартина прекратить все, но его полупридушенные всхлипы были как мокрый песок, который так легко копать, и Мартин продолжал терзать плоть брата, теперь оседлав его, перебегая пальцами с ребер ему на живот, потом на шею, пока Бен не перестал хохотать. А Мартин продолжал ощущать прилив восхитительной ярости и победоносной мощи. У Бена вытянулась шея, лицо застыло в странной гримасе, по щекам текли слезы, он был не в силах перевести дыхание. Мартин сопротивлялся попыткам поднять его в воздух, уже слыша слова отца:
