А она продолжала его спрашивать, что произойдет, когда он вырастет, и он понял, что нужно что-то быстро придумать.
— Папа дал нам курицу, — сказал он. И все рассмеялись в удивлении, и он почувствовал облегчение и тоже засмеялся, хотя и не понимал, что тут смешного. — Кусочки курицы лежали сверху, на горохе и морковке! — добавил он.
— Тоже мне, официант! — засмеялась мама. И все они засмеялись еще громче, но папа покраснел, и Мартину захотелось броситься к нему и извиниться.
Она сейчас как будто гордилась им, но Мартин-то знал, что гордиться им не стоит.
— Иди сюда, поцелуй меня. — Она протягивала к нему руки. Он потоптался на месте, поджимая пальцы в ботинках. — Иди же! — И она улыбнулась.
Опасаясь снова ее обидеть, он сдвинулся на дюйм вперед, к ее протянутым рукам и замер на месте, продолжая тянуть пальцами одеяло.
— Бен возьмет меня с собой в школу, — сказал он, держась вне ее досягаемости.
— Ему не терпится в школу, видите? — похвалилась она, обращаясь напрямую к папе, и Мартин в тот же миг расцвел и засиял от ее гордости за то, что он так похож на нее. Но когда увидел, с каким довольным и невинным видом папа кивнул в ответ, тут же упал духом; он чувствовал только то, что ей не следует так прямо и открыто заявлять в присутствии папы о том, что он — ее собственность. В воздухе, отделявшем его сейчас от матери, он ощущал разрастающееся присутствие зла, этакого взаимного понимания, обусловленного неким тайным сговором; он страстно стремился к нему, и в то же время это было для него невыносимо.
— А я могу сказать, как пишется «берег», по буквам! — вдруг заявил он — и испугался.
— А как же! Ты ж любое слово можешь сказать по буквам! — Она взмахнула рукой, как бы отсылая к нему эти свои слова. — Ну давай, скажи по буквам «берег»!
— Берег, — произнес он обычным образом, прежде чем произнести по буквам.
Он заметил, что Бен улыбается; отчего бы это? Он что, гордится им или, наоборот, сомневается, что он и в самом деле способен произнести это слово по буквам? Мартин напряг память, вспоминая каждую букву.
— Б… — начал он.
— Правильно, — сказала она, удовлетворенно кивнув.
— …е…
— Очень хорошо, — сказала она, с гордостью взглянув на папу.
— …р… — произнес он менее уверенно.
Она, кажется, уловила его колебания и промолчала. Он смотрел теперь на отца, ловя его великодушную улыбку, его совершенно бескорыстный взгляд; и в это самое мгновение понял, что папа не знает, как правильно пишется слово «берег». Сам он, и Бен, и мама, знали, один папа оставался в своем терпеливом невежестве.
— Б-е-р… а дальше? — подсказала мама. Он ощущал обволакивающую силу ее команды, словно это ветер подул ему в спину, и он уперся ногами в пол, чтобы противостоять ему.
Но папа ничего не заметил, он ждал только чуда, которое должно было вот-вот появиться изо рта его сына, и чувство собственного предательства как огнем опалило Мартина.
— Ну же, милый! Б-е-р…
— Б-е-р… — снова начал Мартин медленно, чтобы выиграть время. Он опустил глаза, словно отыскивая последние буквы, и тут его пронзило понимание того, что он, в сущности, обучает собственного отца. Да как он смеет учить папу?! Она должна заткнуться, иначе на всех на них обрушится нечто страшное. Потому что… Он не знал, почему это произойдет, но не хотел стоять вот так перед папой и обучать его тому, что узнал от нее, а иначе… Он уже запутался в возможных последствиях, утонул в них, словно в глубине нахлынувшей волны. — А еще я могу сказать по буквам «телефон», — заявил он.
Все засмеялись. Слово «берег» теперь почему-то оказалось под запретом. Он вдруг вспомнил, что однажды уже произносил слово «телефон» по буквам папе, прочитав его на обложке телефонного справочника. И теперь всей душой желал произнести его для папы снова и стереть всякие воспоминания о слове «берег».
— Сперва закончи со словом «берег», — сказала мама, словно чуть жалуясь. — Ты же можешь его произнести.
Тут вмешался Бен:
— Оно пишется так же, как слово «верен».
— Я знаю! — крикнул Мартин брату. Сердце у него застучало быстрее, он испугался, что Бен сейчас сам произнесет «берег» по буквам.
— Или как слово «через», — сказал Бен.
— Заткнись! — заорал Мартин, и мама с папой засмеялись. — Я сам могу его сказать! — крикнул он папе и маме.
— Ну давай, скажи, — попросила мама.
Он взял себя в руки и приготовился, но теперь это он остался в одиночестве и как бы молил их, всех троих, позволить ему продемонстрировать, как он умеет произносить слова по буквам. А сам уже не мог выносить это унижение, смотреть в лицо опасности, что проистекала из того, что ему необходимо было выдать им нечто в обмен на их разрешение занять место рядом с ними. Золотистая аура, озарявшая его, исчезла; он просто стоял там как голый, лишенный собственного положения в семье, и он начал тихонько всхлипывать, сам не понимая отчего, кроме того что сейчас ненавидел их всех, словно они каким-то образом предали его и посмеялись над ним.
— Ну, в чем дело, дорогой? — спросила она и протянула к нему руку.
Он прямо-таки ощетинился от этого ее фальшивого тона, и она убрала руку.
— Ну ладно, пошли-ка спать, — сказал отец, подходя к нему.
Он оттолкнул отца, упершись ему в живот, но не изо всех сил.
— Не хочу я спать!
Что-то оставалось незавершенным, какой-то неоконченный бой, и он страстно желал его продолжить, как желал мира.
Его ладонь продолжала ощущать пряжку отцовского ремня. Он поднял глаза на папу и увидел его гаснущую удивленную улыбку. Вот сейчас он снимет ремень и выпорет его! Перед глазами стояла красная пелена, но сквозь нее Мартин видел надежду на конец этой схватки, на мир. Ее сменило видение того, как его сейчас и впрямь выпорют, и тогда воспоминание о дантисте будет изгнано из его памяти и он никогда больше не услышит этого звука — высокого, возбужденного смеха матери, какой он слышал тогда, в тот день. О да! — все это будет изгнано со звонким хлопком ремня и с яростным выкриком папы: «Вот я тебя сейчас!..» Да, да, вот сейчас он его выпорет! А потом папа повернется и ударит маму, и она ударится об стену и дальше уже никогда не станет заставлять его учить папу, никогда и ничему.
Но папа лишь наклонился к нему, похлопал по спине и сказал:
— Уже поздно, профессор, пошли-ка спать.
И Мартин почувствовал, как огромная ладонь отца ложится сзади ему на шею, и позволил отвести себя к двери. А когда он уже выходил из гостиной, то услышал голос брата, усиленный звучавшей в нем ответственностью за то, что он его учит:
— Это произносится б-е-р-е-г, Марти.
Несправедливость всего случившегося обрушилась ему на голову кучей острых гвоздей. Сначала он услышал грохот, потом увидел, как скатерть сползает на пол по его ногам, как катятся в его сторону тарелки и бьются об пол, как разлетаются по всей комнате фрукты из блюда, как описывает в воздухе дугу горящая свеча, он ощутил, как чья-то рука хлещет его полбу, потом по заднице, и он бежит, бежит — и утыкается сперва в Бена, вырывается у него из рук и тыкается в мамино бедро, а потом он вдруг взлетел вверх, суча ногами в воздухе, и смотрит теперь в потолок со следами трех мух, которых однажды прихлопнул там папа. Все вокруг стало красным, словно глаза ему застила пелена его собственной крови, и он чувствовал, как пальцы ног упираются в носки ботинок, когда он пинает папу. «Эй, эй!» Его опустили на пол, он ударился об него ногами и заметил, что рука отца тянется к животу, словно тот у него болел, и ощутил, как боль, которую он причинил отцу, ножом врезается ему в горло, и после этого почувствовал себя странно освободившимся от них, переполненным самим собой — скверным мальчишкой, неуловимым непоседой; он быстро глянул на них, замерших в ступоре, отлично зная, что его никогда никто не может поймать и удержать, если он сам того не захочет. В первое мгновение никто не двигался с места, и он слышал лишь собственное тяжелое дыхание.
