Скверное начало
4 апреля, великий вторник, утро
Эраста Петровича Фандорина, чиновника особых
поручений при московском генерал-губернаторе, особу 6 класса, кавалера
российских и иностранных орденов, выворачивало наизнанку.
Тонкое, бледное до голубизны лицо коллежского
советника страдальчески кривилось, одна рука, в белой лайковой с серебряными
кнопочками перчатке была прижата к груди, другая судорожно рассекала воздух –
этой неубедительной жестикуляцией Эраст Петрович хотел успокоить своего
помощника: ничего, мол, ерунда, сейчас пройдет. Однако судя по
продолжительности и мучительности спазмов это была очень даже не ерунда.
Помощнику Фандорина, губернскому секретарю
Анисию Питиримовичу Тюльпанову, тощему, невзрачному молодому человеку 23 лет,
никогда еще не доводилось видеть шефа в столь жалком состоянии. Тюльпанов и
сам, впрочем, был несколько зелен лицом, но перед рвотным соблазном устоял и
теперь втайне этим гордился. Впрочем, недостойное чувство было мимолетным и
потому внимания не заслуживающим, а вот нежданная чувствительность обожаемого
шефа, всегда такого хладнокровного и к сантиментам не расположенного,
встревожила Анисия не на шутку.
– П-подите…, – морщась и вытирая
перчаткой лиловые губы, выдавил Эраст Петрович. Всегдашнее легкое заикание,
память о давней контузии, от нервного расстройства заметно усилилось. –
Т-туда подите… Пусть п-протокол, п-подробный… Фотографические с-снимки во всех
ракурсах. И следы чтоб не за…за…затоптали…
Его снова согнуло в три погибели, но на сей раз
вытянутая рука не дрогнула – перст непреклонно указывал на кривую дверь
дощатого сарайчика, откуда несколькими минутами ранее коллежский советник вышел
весь бледный, на подгибающихся ногах.
Идти назад, в серый полумрак, где вязко пахло
кровью и требухой, Анисию не хотелось. Но служба есть служба.
Набрал в грудь побольше сырого апрельского
воздуху (эх, самого бы не замутило), перекрестился и – как головой в омут.
В лачуге, использовавшейся для хранения дров,
а ныне по случаю скорого окончания холодов почти опустевшей, собралось изрядное
количество народу: следователь, агенты из сыскной, частный пристав, квартальный
надзиратель, судебный врач, фотограф, городовые и еще дворник Климук,
обнаруживший место чудовищного злодеяния – утром сунулся за дровишками, узрел,
поорал сколько положено, да и побежал за полицией.
Горело два масляных фонаря, по низкому потолку
колыхались неспешные тени. Было тихо, только в углу тонко всхлипывал и шмыгал
носом молоденький городовой.
– Ну-с, а это у нас что? – с
любопытством промурлыкал судебно-медицинский эксперт Егор Виллемович Захаров,
поднимая с пола рукой в каучуковой перчатке нечто ноздреватое,
иссиня-багровое. – Никак селезеночка. Вот и она, родимая. Отлично-с. В
пакетик ее, в пакетик. Еще утроба, левая почка, и будет полный комплект, не
считая всякой мелочи… Что это у вас, мсье Тюльпанов, под сапогом? Не брыжейка?
Анисий глянул вниз, в ужасе шарахнулся в
сторону и чуть не споткнулся о распростертое тело девицы Андреичкиной,
Степаниды Ивановны, 39 лет. Эти сведения, равно как и дефиниция ремесла
покойной, были почерпнуты из желтого билета, аккуратно лежавшего на вспоротой
груди. Более ничего аккуратного в посмертном обличье девицы Андреичкиной не
наблюдалось.
Лицо у ней, надо полагать, и при жизни собой
не видное, в смерти стало кошмарным: синюшное, в пятнах слипшейся пудры, глаза
вылезли из орбит, рот застыл в беззвучном вопле. Ниже смотреть было еще
страшней. Кто-то располосовал бедное тело гулящей вдоль и поперек, вынул из
него всю начинку и разложил на земле причудливым узором. Правда, Егор
Виллемович успел уже почти всю эту выставку собрать и по нумерованным пакетам
разложить. Осталось только черное пятно привольно растекшейся крови, да мелкие
лоскуты не то искромсанного, не то изорванного платья.
Леонтий Андреевич Ижицын, следователь по
важнейшим делам при окружном прокуроре, присел на корточки подле врача,
деловито спросил:
– Следы соития?
– Это я вам, голуба, после обрисую.
Отчетец составлю, и все как есть отображу. Тут, сами видите, тьма египетская и
стон кромешный.
Как всякий инородец, в совершенстве овладевший
русским языком, Егор Виллемович любил вставлять в свою речь разные заковыристые
обороты. Несмотря на вполне обычную фамилию, был эксперт британских кровей. В
царствие покойного государя приехал докторов батюшка, тоже лекарь, в Россию,
прижился, а трудную для русского уха фамилию Зэкарайэс приспособил к местным
условиям – Егор Виллемович по дороге, как в пролетке ехали, сам рассказывал. По
нему и видно, что не свой брат русак: долговязый, мосластый, волоса песочные,
рот широкий, безгубый, подвижный, беспрестанно перегоняющий из угла в угол
дрянную пеньковую трубку.
Следователь Ижицын с показным интересом, явно
бравируя, посмотрел, как эксперт вертит в цепких пальцах очередной комок
истерзанной плоти и саркастически поинтересовался:
– Что, господин Тюльпанов, ваш начальник
все воздухом дышит? А я говорил, преотлично обошлись бы и без губернаторского
надзора. Не для утонченных глаз картинка, а мы люди ко всему привычные.
Понятное дело – недоволен Леонтий Андреевич,
ревнует. Шутка ли – самого Фандорина за расследованием глядеть приставили.
Какому ж следователю такое понравится.
– Да что ты, Линьков, как девка! –
рыкнул Ижицын на всхлипывающего полицейского. – Привыкай. Ты не для
«особых поручений», стало быть, всякого еще насмотришься.
– Не приведи Господь к такому
привыкнуть, – вполголоса пробурчал старший городовой Приблудько, служака
старый и опытный, Анисию известный по одному третьегоднишному делу.
Так ведь и с Леонтием Андреевичем не в первый
раз вместе работать приходилось. Неприятный господин – дерганый весь,
беспрестанно посмеивается, а глаза колючие. Одет с иголочки, воротнички будто
из алебастра, манжеты и того белее, сам всё по плечам щелкает, соринки сбивает.
Честолюбец, большую карьеру делает. Только вот на минувшее Крещение у него с
расследованием по духовной купца Ситникова заминка вышла. Дело было шумное,
отчасти даже затрагивающее интересы влиятельных особ и потому проволочки не
терпящее, ну его сиятельство князь Долгорукой и попросил Эраста Петровича помочь
прокуратуре. А из шефа известно какой помощник – взял да все дело в один день
распутал. Не зря Ижицын бесится. Предчувствует, что сызнова ему без лавров
оставаться.
