Вызвали знакомого извозчика Назара Степаныча.
Сначала, как положено, Сонька немножко побоялась смирной лошади Мухи, которая
фыркала ноздрей и звякала сбруей, косясь кровавым глазом на толстую,
нескладную, замотанную в платки бабищу. Такой у Мухи с Сонькой был ритуал.
Покатили из Гранатного в Лефортово. Обычно
ездили ближе, к доктору Максим Христофорычу на Рождественку, во
Взаимно-вспомогательное общество, а тут, считай, через весь город путешествие.
Трубную объезжать пришлось – всю начисто водой
залило. И когда только солнышко выглянет, землю подсушит. Хмурая стояла Москва,
неопрятная. Дома серые, мостовые грязные, людишки какие-то все в тряпье
замотанные, под ветром скрюченные. Но Соньке, похоже, нравилось. То и дело
пихала брата локтем в бок: «Нисий, Нисий» – и тыкала пальцем в грачей на
дереве, в водовозную бочку, в пьяного мастерового. Только думать мешала. А
подумать очень даже было о чем – и об отрезанном ухе, которым шеф занялся
лично, и о собственном непростом задании.
Александровская община «Утоли мои печали» для
излечения психических, нервных и параличных больных располагалась на
Госпитальной площади, за Яузой. Известно было, что Стенич состоит милосердным
братом при лекаре Розенфельде в пятом отделении, где пользуют самых буйных и
безнадежных.
К Розенфельду, заплатив в кассу пять целковых,
Анисий сестру и повел. Стал подробно рассказывать лекарю про Сонькины
происшествия последнего времени: ночью просыпаться стала с плачем, два раза
Палашу оттолкнула, чего раньше не бывало, и еще вдруг повадилась возиться с
зеркальцем – прилипнет и смотрит часами, тараща поросячьи глазки.
Рассказ получился долгим. Дважды в кабинет
заходил человек в белом халате. Сначала шприцы прокипяченные принес, потом взял
рецепт на изготовление какой-то тинктуры. Врач называл его на «вы» и по
имени-отчеству: «Иван Родионыч». Стало быть вот он какой, Стенич. Изможденный,
бледный, с огромными глазами. Волоса отрастил длинные, прямые, а усы-бороду
бреет, и лицо у него от этого какое-то средневековое.
Оставив сестру у доктора для осмотра, Анисий
вышел в коридор, заглянул в приоткрытую дверь с надписью «Процедурная». Стенич
был повернут спиной, мешал в маленькой склянке какую-то зеленую бурду. Что
сзади углядишь? Сутулые плечи, халат, стоптанные задники сапог.
Шеф учил: самое главное – первая фраза в
разговоре, в ней ключик. Гладко вошел в беседу – откроется дверь, узнаешь от
человека всё, что хотел. Тут только не ошибиться, правильно типаж определить.
Типажей не так уж много – по Эрасту Петровичу, ровным счетом шестнадцать, и к
каждому свой подход.
Ох, не промахнуться бы. Не очень твердо пока
усвоил Анисий мудреную науку.
По тому, что известно про Стенича, а также по
визуальному заключению он – «черепаха»: типаж замкнутый, мнительный, обращенный
внутрь себя, живущий в состоянии бепрестанного внутреннего монолога.
Если так, то правильный подход – «показать
брюхо», то есть продемонстрировать свою незащищенность и неопасность, а после,
без малейшей паузы, сразу сделать «пробой»: пробить все защитные слои
отчуждения и настороженности, ошарашить, но при этом упаси Боже не напугать
нахрапом и не отвратить, а заинтересовать, послать сигнал. Мол, мы с тобой
одного поля ягоды, говорим на одном языке.
Тюльпанов мысленно перекрестился и бухнул:
– Хорошо вы давеча в кабинете на идиотку
мою посмотрели. Мне понравилось. С интересом, но без жалости. Лекарь ваш
наоборот – жалеть жалеет, а без интереса глядит. Только убогих духом жалеть не
надо, они посчастливей нашего будут. Вот поинтересоваться есть чем: по
видимости вроде похоже на нас существо, а на самом деле совсем другое. И
открыто идиоту подчас такое, что от нас за семью печатями. Вы ведь тоже так
думаете, правда? Я по глазам вашим понял. Вам бы доктором быть, а не
Розенфельду этому. Вы студент, да?
Стенич обернулся, глазищами захлопал. Кажется,
несколько оторопел от «пробоя», но правильно оторопел, без испуга и
ощетинивания. Ответил коротко, как и положено субъекту типа «черепаха»:
– Бывший.
Подход выбран правильно. Теперь, когда ключик
в скважину вошел, по шефовой науке следовало навалиться на него и разом
повернуть, чтоб щелкнуло. Тут тонкость есть: с «черепахой» недопустима
фамильярность, нельзя самому дистанцию сжимать – сразу в панцирь спрячется.
– Неужто политический? – изобразил
разочарование Анисий. – Значит, скверный из меня физиогномист. А я вас за
человека с воображением принял, хотел насчет идиотки своей совета спросить… Ваш
брат социалист в психиатры не годится – слишком благом общества увлекаетесь, а
на отдельных представителей общества вам наплевать, тем более на уродов вроде
моей Соньки. Извините за откровенность, я человек прямой. Прощайте, лучше уж с
Розенфельдом потолкую.
И дернулся уходить, как и подобает типажу
«сеттер» (откровенный, порывистый, резкий в симпатиях и антипатиях) – идеальной
паре для «черепахи».
– Дело ваше, – сказал задетый за
живое милосердный брат. – Только благом общества я никогда не увлекался, а
с факультета отчислен за дела совсем иного рода.
– Ага! – воскликнул Тюльпанов,
торжествующе воздев палец. – Взгляд! Взгляд, он не обманет! Все-таки
правильно я вас вычислил. Своим суждением живете, и дорога у вас своя. Это
ничего, что вы только фельдшер, я на звания не смотрю. Мне нужен человек
острый, живой, не по общей мерке рассуждающий. Отчаялся я по врачам Соньку
водить. Талдычат все одно и то же: oligophrenia, крайняя стадия, неизлечимый
случай. А я чувствую, что душа в ней живая, можно пробудить. Не возьметесь
проконсультировать?
– Я и не фельдшер даже, – ответил
Стенич, похоже, тронутый откровенностью незнакомца (да и лестью, падок человек
на лесть). – Правда, господин Розенфельд использует меня как фельдшера, но
по должности я всего лишь брат милосердия. И служу без жалования, по доброй
воле. Во искупление грехов.
Ах вот оно что, понял Анисий. Вот откуда
взгляд-то этот постный, вот откуда смирение. Надо скорректировать линию.
Сказал самым что ни на есть серьезным тоном:
– Хороший путь выбрали для искупления
грехов. Куда лучше, чем свечки в церкви жечь или лбом о паперть колотиться. Дай
вам Бог скорого душевного облегчения.
– Не надо мне скорого! – с
неожиданным жаром вскричал Стенич, и глаза у него, до того тусклые, враз
зажглись огнем и страстью. – Пускай трудно, пускай долго! Так оно лучше,
правильней будет! Я… я редко с людьми говорю, замкнут очень. И вообще привык
один. Но в вас что-то есть, располагающее к откровенности. Так и хочется… А то
все сам с собой, недолго снова разумом тронуться.
