Поразительно, какие чудеса способно творить
мое мастерство. Трудно представить себе существо более безобразное, чем этот
судейский. Безобразие его поведения, манер, речи, гнусной физиономии было до
того абсолютным, что в мою душу впервые закралось сомнение – возможно ли, чтобы
и эта мразь внутри была столь же прекрасна, как прочие дети Божьи.
И мне удалось сделать его красивым! Конечно,
мужскому устройству далеко до женского, но всякий, кто посмотрел бы на
следователя Ижицына после того, как работа была закончена, признал бы, что в
таком виде он стал много лучше.
Ему повезло. Это награда за прыть и рвение. И
еще за то, что своим нелепым спектаклем он заставил мое сердце заныть от жажды.
Он пробудил жажду – он ее и утолил.
Я больше не сержусь на него, он прощен. Пусть
даже мне пришлось из-за него закопать вещицы, дорогие моему сердцу – флаконы, в
которых хранились драгоценные mementos
[5]
, напоминавшие о высших
минутах счастья. Спирт из флаконов вылит, теперь все мои реликвии сгниют. Но
ничего не поделаешь. Держать их стало опасно. Полиция кружит надо мной подобно
стае воронья.
Некрасивая служба – вынюхивать, выслеживать. И
занимаются ею на редкость некрасивые люди. Словно их таких нарочно подбирают:
тупорылых, свиноглазых, с багровыми затылками, кадыкастыми шеями, оттопыренными
ушами.
Нет, это, пожалуй, несправедливо. Один, хоть и
уродлив собой, но, кажется, не совсем пропащий. По-своему даже симпатичный.
У него тяжелая жизнь.
Надо бы помочь юноше. Сделать еще одно доброе
дело.
Стенографический отчет
7 апреля, страстная пятница
– …неудовольствие и тревогу. Государь
крайне обеспокоен страшными, неслыханными злодеяниями, свершающимися в
первопрестольной. Отмена высочайшего посещения пасхальных богослужений в Кремле
– происшествие чрезвычайное. Особенное неудовольствие его императорского
величества вызвала попытка московской администрации утаить от высочайшего
внимания череду убийств, которая, как ныне выясняется, длится уже много недель.
Когда я выезжал из Санкт-Петербурга вчера вечером для произведения
разбирательства, еще не произошло последнее убийство, самое чудовищное из всех.
Умерщвление чиновника прокуратуры, ведущего следствие, – событие для
Российской империи небывалое. А леденящие кровь обстоятельства этого злодейства
бросают вызов самим основам законопорядка. Господа, чаша моего терпения
переполнена. Предвидя законное негодование его величества, я собственной волей
и в силу имеющихся у меня полномочий принимаю следующее решение…
Слова падали веско, медленно, пугающе.
Говоривший обвел тяжелым взглядом лица присутствующих – напряженные у москвичей
и строгие у петербуржцев.
Хмурым утром страстной пятницы у князя
Владимира Андреевича Долгорукого происходило чрезвычайное совещание в
присутствии только что прибывшего из столицы министра внутренних дел графа
Толстова и чинов его свиты.
Прославленный борец с революционной бесовщиной
был желт и отечен лицом, нездоровая кожа под холодными, проницательными глазами
свисала безжизненными складками, но голос был будто выкован из стали –
непреклонный, властный.
– …Властью, принадлежащей мне по
министерству, отрешаю генерал-майора Юровского от должности московского
обер-полицеймейстера, – отчеканил граф, и среди городского полицейского
начальства прокатился полувздох-полустон.
– Господина окружного прокурора,
служащего по ведомству юстиции, я отрешить не могу, однако же настоятельно
рекомендую его превосходительству немедленно подать прошение об отставке, не
дожидаясь принудительного увольнения…
Прокурор Козлятников побелел и беззвучно
зашлепал губами, а его помощники заерзали на стульях.
– Что же до вас, Владимир
Андреевич, – министр в упор взглянул на генерал-губернатора, слушавшего
грозную речь со сдвинутыми бровями и приложенной к уху рукой, – то вам я,
разумеется, давать советов не смею, но уполномочен поставить вас в известность,
что государь изъявляет вам неудовольствие положением дел во вверенном вам
городе. Мне известно, что его величество намеревался в связи с вашим грядущим
60-летним юбилеем службы в офицерских чинах наградить вас высшим орденом
российской империи и бриллиантовой шкатулкой с вензелевым изображением
высочайшего имени. Так вот, ваше сиятельство, указ остался неподписан. А когда
его величеству будет доложено о возмутительном преступлении, произошедшем
минувшей ночью…
Граф сделал красноречивую паузу, и в кабинете стало
совсем тихо. Москвичи замерли, ибо в воздухе повеяло ледяным ветерком конца
Великой Эпохи. Без малого четверть века правил древней столицей Владимир
Андреевич Долгорукой, весь покрой московской чиновной жизни давным-давно
приладился к его сиятельным плечам, к его твердой, но не стеснительной для
жизненного уюта хватке. И вот выглядывало так, что Володе Большое Гнездо
настает конец. Чтобы обер-полицеймейстера и окружного прокурора прогоняли с
должности без ведома и санкции московского генерал-губернатора! Такого еще не
бывало. Это верный знак, что и сам Владимир Андреевич досиживает в высоком
кресле последние дни, а то и часы. Крушение исполина не могло не отразиться на
судьбе и карьере многих из присутствовавших, и потому разница в выражении лиц
московских и петербуржских чинов стала еще заметнее.
Долгорукой убрал руку от уха, пожевал губами,
распушил усы и спросил:
– И когда же, ваше сиятельство, его
величеству будет доложено о возмутительном преступлении?
Министр прищурился, пытаясь вникнуть в подоплеку
этого на первый взгляд простодушного вопроса.
Вник, оценил, чуть заметно усмехнулся:
– Как обычно, с утра великой пятницы
император погружается в молитву, и государственные дела, кроме чрезвычайных,
откладываются на воскресенье. Я буду с всеподданнейшим докладом у его
величества послезавтра, перед пасхальным обедом.
Губернатор удовлетворенно кивнул.
– Убийство надворного советника Ижицына и
его горничной при всей возмутительности сего злодеяния вряд ли может быть
отнесено к числу чрезвычайных государственных дел. Вы ведь, Дмитрий Андреич, не
станете отвлекать его императорское величество от молитвы из-за этакой пакости?
Вас, поди ведь, и самого по головке не погладят? – все с тем же наивным
видом спросил князь.
– Не стану.
Подкрученные седоватые усы министра чуть
шевельнулись в иронической улыбке.
Князь вздохнул, приосанился, достал табакерку,
сунул в нос понюшку.
– Ну, до воскресного полдня, уверяю вас,
дело будет закончено, раскрыто, а злодей изобличен. А…а…ап-чхи!
На лицах москвичей появилась робкая надежда.
