Ведь это Он разверз мне глаза – научил видеть
и понимать истинную красоту. Больше того, раскрывать ее и являть миру. А
раскрыть это все равно что сотворить. Я – подмастерье Творца.
Как сладостно разговеться после долгого
воздержания. Я вспоминаю каждый сладостный миг, я знаю, что память сохранит всё
вплоть до мельчайших деталей, не растеряв ни одного из зрительных, вкусовых,
осязательных, слуховых и обонятельных ощущений.
Я закрываю глаза и вижу.
Поздний вечер. Мне не спится. Волнение и
восторг ведут меня по грязным улицам, по пустырям, меж кривых домишек и
покосившихся заборов. Я не сплю уже много ночей подряд. Давит грудь, сжимает
виски. Днем я забываюсь на полчаса, на час, и просыпаюсь от страшных видений,
которых наяву не помню.
Я иду и мечтаю о смерти, о встрече с Ним, но
знаю: умирать мне нельзя, еще рано, моя миссия не исполнена.
Голос из темноты: «Па-азвольте на
полштофчика». Дребезжащий, пропитой. Оборачиваюсь и вижу гнуснейшее и
безобразнейшее из человеческих существ: опустившуюся шлюху – пьяную,
оборванную, но при этом гротескно размалеванную белилами и помадой.
Я брезгливо отворачиваюсь, но внезапно
знакомая острая жалость пронзает мое сердце. Бедное создание, что ты с собой
сделала! И это женщина, шедевр Божьего искусства! Так надругаться над собой,
осквернить и опошлить дар Божий, так унизить свою драгоценную репродуктивную
систему!
Ты, конечно, не виновата. Бездушное, жестокое
общество вываляло тебя в грязи. Но я тебя отчищу и спасу. На душе светло и
радостно.
Кто знал, что так выйдет. У меня не было
намерения нарушать пост – иначе путь мой лежал бы не через эти жалкие трущобы,
а через зловонные закоулки Хитровки или Грачевки, где гнездятся мерзость и
порок. Но великодушие и щедрость переполняют меня, совсем немного подцвеченные
нетерпеливой жаждой.
«Я тебя сейчас обрадую, милая, – говорю
я. – Идем со мной».
Я в мужском платье, и ведьма думает, что
нашелся покупатель на ее гнилой товар. Она хрипло смеется, пожимает плечами:
«Куды идем-то? Слышь, у тебя деньга-то есть? Покорми хоть, а лучше поднеси».
Бедная, заблудшая овечка.
Я веду ее за собой через темный двор, к
сараям. Нетерпеливо дергаю одну дверь, другую, третья незаперта.
Счастливица дышит мне в затылок самогонным
перегаром, подхихикивает: «Ишь ты, в сарай ведет. Ишь ты, приспичило-то».
Взмах скальпеля, и я отворяю ее душе двери
свободы.
Освобождение не дается без мук, это как роды.
Той, кого я сейчас люблю всем сердцем, очень больно, она хрипит и грызет кляп,
а я глажу ее по голове и утешаю: «Потерпи». Руки споро и чисто делают свое
дело. Свет мне не нужен, мои глаза видят ночью не хуже, чем днем.
Я раскрываю оскверненную, грязную оболочку
тела, душа возлюбленной сестры моей взмывает вверх, я же замираю в благоговении
перед совершенством божественного механизма.
Когда я с ласковой улыбкой подношу к лицу
горячий колобок сердца, оно еще трепещет, еще бьется пойманной золотой рыбкой,
и я нежно целую чудесную рыбку в распахнутые губки аорты.
Место выбрано удачно, никто не мешает мне, и
на сей раз гимн Красоте пропет до конца, завершенный лобзанием щеки. Спи,
сестра, твоя жизнь была гадка и ужасна, твой облик оскорблял взоры, но
благодаря мне ты стала прекрасной.
Взять тот же цветок. Истинная его красота
видна не на лужайке и не на клумбе, о нет! Роза царственна в корсаже, гвоздика
в петлице, фиалка в волосах прелестницы. Триумф цветка наступает, когда он уже
срезан, настоящая его жизнь неотрывна от смерти. То же и с человеческим телом.
Пока оно живет, ему не дано явить себя во всем великолепии своего
восхитительного устройства. Я помогаю телу царствовать. Я садовник.
Хотя нет, садовник лишь срезает цветы, а я еще
и создаю из телесных органов пьянящей красоты панно, величественную декорацию.
В Англии входит в моду небывалая прежде профессия – decorator, специалист по
украшению дома, витрины, праздничной улицы.
Я не садовник, я decorator.
Чем дальше, тем хуже
4 апреля, великий вторник, полдень
На чрезвычайном совещании у московского
генерал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукого присутствовали:
обер-полицеймейстер генерал-майор свиты его императорского величества Юровский;
прокурор московской судебной палаты действительный статский советник камергер
Козлятников; начальник сыскной полиции статский советник Эйхман; чиновник
особых поручений при генерал-губернаторе коллежский советник Фандорин;
следователь по важнейшим делам при прокуроре московской судебной палаты
надворный советник Ижицын.
– Погода-то, погода какова,
мерзавка, – такими словами открыл Владимир Андреевич секретное
заседание. – Ведь это свинство, господа. Пасмурно, ветер, слякоть, грязь,
а хуже всего, что Москва-река больше обычного разлилась. Я ездил в
Замоскворечье – кошмар и ужас. На три с половиной сажени вода поднялась! Залило
все аж до Пятницкой. Да и на левом берегу непорядок. По Неглинному не проехать.
Ох, осрамимся, господа. Опозорится Долгорукой на старости лет!
Все присутствующие озабоченно завздыхали, у
одного лишь следователя по важнейшим делам на лице отразилось некоторое
изумление, и князь, отличавшийся редкостной наблюдательностью, счел возможным
пояснить:
– Я вижу, вы, молодой человек, … э-э…
кажется, Глаголев? Нет, Букин.
– Ижицын, ваше
высокопревосходительство, – подсказал прокурор, но недостаточно громко –
на семьдесят девятом году жизни стал московский вице-король (называли
всесильного Владимира Андреевича и так) туговат на ухо.
