– Чудну, что вы про Захарова спросили. Я
нынче утром от него диковинную записку получил – аккурат перед тем, как ваши
псы меня забирать приехали. Мальчонка уличный принес. Вот, почитайте.
Фрол Григорьевич весь изогнулся, носом в
стекло вплющился, да что толку – издали не прочесть. Только по всему видно
было, что бумажка наиважнеющая: Эраст Петрович к ней так и прилип.
– Денег, конечно, дам, не жалко, –
сказал миллионщик. – Только не было у меня с ним никакой особенной «старой
дружбы», это он для сантименту. И потом что за мелодрама: «Не поминай, брат,
лихом». Что он натворил, Плутон наш? Подружек давешних, что в морге на столах
лежали, оскоромил?
Бурылин запрокинул голову и расхохотался,
очень довольный шуткой.
Фандорин все разглядывал записку. Отошел к
окну, поднял листок повыше, и Фрол Григорьевич увидел неровные, расползшиеся
вкривь и вкось строчки.
– Да, накарябано так, что еле
прочтешь, – пробасил миллионщик, глядя, куда бы деть докуренную
сигару. – Будто в карете писано или с большого перепоя.
Так и не нашел. Хотел кинуть на пол, но не
решился. Воровато глянул в спину коллежскому советнику, завернул обкурок в
платок и сунул в карман. То-то.
– Идите, Бурылин, – не оборачиваясь,
сказал Эраст Петрович. – До завтра побудете под охраной.
Этому известию миллионщик ужасно огорчился.
– Хватит! Уж покормил одну ночь ваших
полицейских клопов! Лютые они у вас, голодные. Так и накинулись на тело
православное!
Фандорин не слушая нажал на кнопку звонка.
Вошел жандармский офицер, потянул богатого человека к выходу.
– А Захарка как же? – крикнул
Бурылин уже из-за двери. – Он ведь за деньгами зайдет!
– Не ваша забота, – сказал Эраст
Петрович, а у офицера спросил. – Ответ из министерства на мой запрос
поступил?
– Так точно.
– Давайте.
Жандарм принес какую-то депешу и снова исчез в
коридоре.
Депеша произвела на чиновника удивительное
воздействие. Прочтя, он кинул бумагу на стол и вдруг учудил – несколько раз
подряд очень быстро хлопнул в ладоши, да так громко, что Фрол Григорьевич от
неожиданности ударился лбом об стекло, а в дверь разом сунулись жандарм,
адъютант и секретарь.
– Ничего, господа, – успокоил их
Фандорин. – Это такое японское упражнение для концентрирования мысли.
Идите.
А дальше и вовсе чудеса пошли.
Когда за подчиненными затворилась дверь, Эраст
Петрович вдруг стал раздеваться. Оставшись в одном нижнем белье, достал из-под
стола саквояж, которого Ведищев ранее не приметил, из саквояжа извлек сверток.
В свертке – одежда: узкие полосатые брюки со штрипками, дешевая бумажная
манишка, малиновая жилетка, желтый клетчатый пиджачок.
Преобразился коллежский советник, солидный
человек, в непристойного хлюста, какие по вечерам подле гулящих девок крутятся.
Встал у зеркала – аккурат в аршине перед Фрол Григорьевичем, – расчесал
черные волосы на прямой пробор, густо смазал бриллиантином, седину на висках
замазал. Тонкие усики подкрутил кверху и навострил в две стрелки. (Богемским
воском, догадался Фрол Григорьевич, точно так же закреплявший знаменитые
бакенбарды князя Владимира Андреича – чтоб орлиными крыльями торчали).
Потом Фандорин вставил что-то в рот,
оскалился, блеснул золотой фиксой. Еще немножко построил рожи, и, кажется,
остался своей внешностью совершенно доволен.
Из саквояжа ряженый вынул небольшое портмоне,
раскрыл, и увидел Ведищев, что портмоне-то, оказывается, непростое: внутри
вороненый ствол малого калибра и барабанчик на манер револьверного. Фандорин
вставил в барабанчик пять патронов, щелкнул крышкой и проверил пальцем
упругость замочка, надо думать, выполнявшего роль спускового крючка. Чего
только не удумают для погибели человеков, покачал головой камердинер. И куда ж
это ты, Эраст Петрович, этаким фертом собрался?
Словно услыхав вопрос, Фандорин обернулся к
зеркалу, лихо, набекрень, надел бобровую шапку и, развязно подмигнув, сказал
вполголоса:
– Вы уж, Фрол Григорьевич, поставьте за
меня на всенощной свечку. Без Божьей помощи мне сегодня не обойтись.
* * *
Очень мучилась Инеска телом и душой. Телом –
потому что Слепень, «кот» ее прежний, вечор подкараулил бедную девушку возле
трактира «Город Париж» и долго бил за измену. Хорошо хоть лицо, паскуда, не
разукрасил. Зато живот и бока будто в синьку окунутые – ночью не повернуться
было, так до утра и проворочалась, охая и жалея себя до слез. Но синяки ладно,
дело заживное, а вот сердечко инескино разнылось-расстрадалось так, что
моченьки нет.
Пропал дролечка, пропал прынц сказочный,
красавец писаный Эрастушка, второй день личика своего сахарного не кажет. То-то
Слепень свирепствует, то-то грозится. Пришлось вчера почти все заработанное
ему, постылому отдать, а нехорошо это, порядочные девушки, которые верность
блюдут, этак-то не делают.
Видно, запропал Эрастушка, сдал его тот
огрызок ушастый в полицию, и сидит голубь светлый в кутузке первого арбатского
околотка, самого что ни на есть свирепого на всей Москве. Гостинчик бы передать
лапушке, да околоточный Кулебяко там зверь хищный. Засадит опять, как в прошлый
год, пригрозит желтый билет отобрать, и обхаживай потом задарма весь околоток,
до последнего сопливого городового. По сю пору вспомнить противно. Пошла бы
Инеска и на такое унижение, лишь бы зазнобе помочь, так ведь Эрастушка кавалер
с понятием, собою чистенький, с разбором, после Инеской брезговать станет. А
страсть у них, можно сказать, еще и не сложилась, любовь только-только
обозначилась, но с первого взгляда прикипела Инеска к синеглазенькому,
белозубенькому всей душой, втрескалась ужасней, чем в шестнадцать годков в
парикмахера Жоржика, чтоб тому рожу смазливую перекосило, змею подлому, если,
конечно, не спился еще всмерть.
Ах, скорей бы объявился, медовый-патошный. Дал
бы Слепню, аспиду поганому, укорот, приласкал бы Инеску, приголубил. А уж она и
разузнала для него, чего велел, и денежку за подвязкой утаила – три рубля с
полтинничком серебряным. Доволен будет. Есть чем встретить, чем приветить.
Эрастик. Имя-то какое сладкое, будто повидло
яблочное. По правде его, ненаглядного, поди, как попроще зовут, но ведь и
Инеска не всю жизнь испанкой проходила, появилась на Божий свет Ефросиньей,
Фроськой по-домашнему.
Инеса и Эраст – это ж заслушаешься, чистая
фисгармония. Пройтись бы с ним рука об руку по Грачевке, чтоб Санька Мясная,
Людка Каланча и, главное, Аделаидка поглядели, каков у Инески кавалер, да от
зависти полопались.
