Через словоохотливого сторожа, доморощенного
философа Анисию и идея открылась, которой он свое бесполезное пребывание на
кладбище с лихвой окупил.
А вышло так.
Под вечер, часу в седьмом, в морг сволокли
последний из четырнадцати трупов. Бодрый Ижицын, предусмотрительно нарядившийся
в охотничьи сапоги и прорезиненный балахон с капюшоном, позвал вымокшего Анисия
результировать эксгумацию.
В прозекторской Тюльпанов зубы стиснул, сердце
мозолями укрепил и ничего, ходил от стола к столу, смотрел на нехороших
покойниц, слушал резюме эксперта.
– Этих трех красоток пускай волокут
обратно: нумера второй, восьмой, десятый, – небрежно тыкал пальцем
Захаров. – Напутали тут, работнички. Претензии не ко мне. Я ведь сам
только тех анатомирую, кто на особом контроле, а так Грумов ковыряется. Паки с
зеленым змием дружен, аспид. Пишет в заключении с пьяных глаз что Бог на душу
положит.
– Что вы такое говорите, Егор Виллемович,
обиженно заблеял козлобородый ассистент. – Если и позволяю себе принять горячительных
напитков, то самую малость, для укрепления здоровья и расшатанных нервов. Грех
вам, ей-богу.
– Да ну вас, – махнул на помощника
грубый доктор и продолжил отчет. – Нумера первый, третий, седьмой,
двенадцатый и тринадцатый тоже не по вашей части. Классика: «пером в бок» либо
«чиркалом по сопелке». Чистая работа, никакого изуверства. Пожалуй, волоките
отсюда и их. – Егор Виллемович пыхнул крепким табаком из трубки, любовно
похлопал жуткую синюю бабищу по распоротому брюху. – А эту вот Василису
Прекрасную и еще четверых я оставлю. Надо проверить, насколько аккуратно их
шинковали, остер ли был ножик и прочее. На первый взгляд рискну предположить,
что нумера четвертый и четырнадцатый – дело рук нашего знакомого. Только,
видно, торопился он или спугнул кто, помешал человеку любимое дело до конца
довести.
Доктор осклабился, не разжимая зубов, меж
которых торчала трубка.
Анисий сверил по списку. Все точно: четвертая
– это нищенка Марья Косая с Малого Трехсвятского, четырнадцатая – проститутка
Зотова из Свиньинского переулка.
Ижицын, бесстрашный человек, словами эксперта
не удовлетворился, зачем-то затеял перепроверять. Чуть не носом в зияющие раны
тыкался, дотошные вопросы задавал. Анисий такому самообладанию позавидовал,
никчемности своей устыдился, но дела никакого придумать для себя не смог.
Вышел на свежий воздух, где перекуривали
копальщики.
– Что, паныч, не зря копали-то? –
спросил Пахоменко. – Аль еще копать будем?
– Да где ж еще? – охотно откликнулся
Анисий. – Уж выкопали всех. Даже странно. По всей Москве за три месяца
всего десяток гулящих зарезали. А в газетах пишут, город у нас опасный.
– Тю, десяток, – фыркнул
сторож. – Кажете тоже. Цеж тильки которые с хвамилиями. А которых без
хвамилий привозят, тех мы в рвы складаем.
Анисий встрепенулся:
– Какие такие рвы?
– А як же, – удивился
Пахоменко. – Нешто господин дохтур не казав? Пидемо, сам побачишь.
Он повел Анисия в дальний край кладбища,
показал длинную яму, поверху чуть присыпанную землей.
– Це апрельский. Тильки началы. А вон
мартовский, вже зарытый. – Он показал на продолговатый холмик. – Тама
вон февральский, тама январский. А допреж того не знаю, бо я тут ще не
працовал. Я тута с Крещенья служу – як с Оптиной Пустыни прийшов, с богомолья.
До меня тут Кузьма такой був. Сам я его не бачив. Он, Кузьма этот, на Рождество
разговелся штофиком-другим, в могилку незакрытую сверзся и шею поломал. Вон
каку смертю ему Господь подгадал. Мол, сторожил раб Божий могилки, от могилки и
конец свой прими. Любит Он пошутить над нашим братом кладбищенским, Господь-то.
Навроде дворников мы у Его. Вот могильщик наш Тишка на среднокрестную…
– И что, много безымянных во рвы
закапывают? – перебил говоруна Анисий, разом забывший и про волглые
сапоги, и про холод.
– Та богато. В один прошлый месяц,
почитай, с дюжину, а то и поболе. Человек без имени что псина без ошейника.
Хучь на живодерню тащи – никому дела немае. Кто имя потерял – вроде как вже и
не людына.
– А было, чтоб среди безымянных сильно
порезанные попадались?
Сторож печально покривил мягкое лицо:
– Кто ж их сердешных разглядывать-то
будет? Хорошо если дьячок с Иоанна-Воина молитовку протарабанит, а то, бывает,
что я, грешный, «Вечную память» спою. Ох люды, люды…
Вот тебе и следователь по особо важным, вот
тебе и дотошный человек, злорадно подумал Анисий. Такое обстоятельство упустил.
Махнул сторожу рукой: извини, дядя, дело.
Припустил к кладбищенской конторе бегом.
– Ну-ка, ребята, – закричал еще
издалека. – Еще работа есть! Бери кирки, лопаты и давай все сюда!
Вскочил только молоденький Линьков. Старший
городовой Приблудько остался сидеть, а жандармы и вовсе отвернулись.
Намахались, наломались на непривычной, невместной работе, опять же начальство
не свое, да и не шибко солидное. Но Тюльпанов уж ощущал себя при исполнении и
заставил служивых пошевеливаться.
Не зря, как выяснилось, заставил.
* * *
Совсем поздним вечером, а можно сказать, что
уже и ночью, потому как время было к полуночи, сидел Тюльпанов у шефа на Малой
Никитской (славный такой флигель в шесть комнаток, с изразцовыми голландскими
печами, с электрическим освещением, при телефоне), ужинал и отогревался грогом.
Грог был особенный, из японской водки сакэ,
красного вина и чернослива, изготовлен по рецепту восточного человека Масахиро
Сибаты, если коротко – Масы, фандоринского лакея. Впрочем поведением и
разговором японец на лакея никак не походил. С Эрастом Петровичем держался
запросто, а уж Анисия и вовсе за важную персону не держал. По линии физических
экзерциций Тюльпанов у Масы ходил в учениках и терпел от строгого учителя
немало поношений, издевательств, а то и молотьбы, замаскированной под обучение
японскому мордобою. Как только Анисий ни хитрил, как ни отлынивал от постылой
басурманской премудрости, но с шефом не поспоришь. Велел Эраст Петрович овладеть
приемами дзюдзюцу, так хоть в лепешку расшибись, но овладей. Только неважнецкий
выходил из Тюльпанова спортсмен, преуспевал он все больше по части расшибания в
лепешку.
– Утром сто раз приседаесь? – грозно
спросил Маса, когда Анисий малость поел и разрозовелся от грога. –
Радоська по зерезка стутись? Покази радоськи.
