Наконец пробившись через кусты, к нам присоединилась и Дирекция. Они тут же начали целоваться с Элоизой так пылко, точно не виделись с ней несколько лет. На самом же деле она вечно шастает к нам в дом, будто подозревает, что забыла у нас в каком-нибудь пыльном углу свою музу. Однако когда хорошо знакомые люди встречаются неожиданно, они по какой-то неведомой мне причине любят устраивать из этого целое представление. Но меня-то этот обмен любезностями нисколько не интересовал, и я уже собирался оставить их, чтобы пробежаться по интересному и очень пахучему следу, оставленному, возможно, лисой или стариной Русселем, но тут прислушался к болтовне Элоизы и остановился как вкопанный.
Когда она увидела, как я выхожу из кустов, вещала художница, и грудь ее вздымалась от волнения, ее осенило.
Это был момент истины, ослепительная вспышка вдохновения. С ее глаз упала завеса, теперь она ясно видит свой путь, и так далее все в том же роде.
Дирекция кивала и вежливо шаркала ножкой, но, видимо, как и я, ничего не понимала, и Элоизе пришлось расшифровать для нас свои загадки. Делала она это не слишком внятно, и я попытаюсь коротко перевести для вас тот бред, что нам пришлось слушать добрые десять минут. Выяснилось, что она уже давно планировала сделать серию акварелей на тему паутины — теперь стали понятны камера и фотографирование сучков, — но работа почему-то никак не шла. Добавлю от себя, что она у нее никогда не идет. Элоизу скорее можно назвать будущим, чем настоящим художником. По-моему, ее саму это совершенно устраивает: свободного времени так гораздо больше и светская жизнь нисколько не страдает.
Однако теперь, в результате озарения в кустах, она решила забросить паутину, забыть об акварелях и взяться за масло и холст — плоть и кровь всякого серьезного художника, по ее собственному выражению. Надо хорошо знать Элоизу, чтобы понять, сколько иронии кроется в этом необдуманном высказывании. Продолжая кивать, шаркать ножкой и сохранять серьезное выражение лица, Дирекция терпеливо ждала, когда же от Пикассо и Сезанна художница перейдет к сути дела.
Предприняв еще пару коротких отступлений на тему фовизма и влияния абсента на творчество Ван Гога, наша акварелистка наконец-то добралась и до своего плана. Выяснилось, что она намерена создать шедевр, большой портрет Повелителя лесов, выпрыгивающего из кустов во всем своем неукрощенном великолепии. Обычно я сразу же ухватываю суть беседы, но на этот раз мне понадобилось несколько минут, чтобы понять, о чем лепечет Элоиза. Оказалось, она хочет написать мой портрет!
Мною овладели смешанные чувства. С одной стороны, мне, несомненно, льстило такое признание моих достоинств и радовал шанс получить пропуск в бессмертие, а также не-сколько хороших косточек, которыми, вероятно, станут подкреплять силы натурщика. С другой — я испытывал сильнейшее недоверие к способности Элоизы осуществить задуманное. Подумайте сами, если эта женщина, по ее собственному признанию, каждое утро по полчаса выбирает губную помаду, то сколько же времени займет осуществление такого грандиозного проекта, как мой портрет в полный рост? Мы застрянем в ее мастерской на годы, вся жизнь пройдет мимо, а когда картина будет закончена — это в том случае, разумеется, если она будет начата, — мне, скорее всего, потребуется помощь квалифицированной сиделки, потому что самостоятельно я уже не смогу даже задрать ногу на дерево.
Дирекция, однако, не испытывала подобных опасений. Они уже представляли себе, как их Бой висит в Лувре в отделе животноводства бок о бок со старыми мастерами и толстыми херувимами, которыми все почему-то так восхищаются, и эта идея им явно нравилась. Опасная вещь энтузиазм, особенно если в дело ввязывается Элоиза. Но не буду забегать вперед.
В лесном совещании был объявлен перерыв, и Элоиза помчалась разыскивать набор портретиста, а Дирекция принялась радостно прикидывать сроки окончания работы. Я лично считал, что года полтора Элоизе потребуется только на то, чтобы закупить материалы, а потому за несколько следующих дней и думать забыл о портрете. Я был уверен, что он никогда не будет написан, и, честно говоря, меня это нисколько не огорчало. Все-таки я не создан для долгих часов неподвижности.
Что ж, всякий может ошибиться. К моему величайшему изумлению, неделю спустя Элоиза позвонила нам и сообщила, что готова к первому сеансу. Я этому отнюдь не обрадовался, поскольку у меня уже имелись планы на этот день, и, кроме того, как вы помните, не испытывал особого оптимизма по поводу этого проекта. Но Дирекция была в восторге, и, чтобы не портить им удовольствия, я не стал спорить. После совершенно излишнего мытья и расчесывания бакенбард меня доставили к дверям домика, который Элоиза называла своим atelier.
Оно находилось в самом конце сада и, судя по запаху, было совсем недавно переоборудовано из сарая для коз.
В дверях нас встречала верная продолжательница дела Рембрандта и Джорджа Стаббса, облаченная в полную боевую форму. Сандалии, струящиеся одежды и игривые шляпы остались в прошлом. На новой Элоизе был комбинезон наподобие тех, что носят сварщики, резиновые сапоги, а на голове — алая бандана.
Она провела меня внутрь, рассуждая о том, как вместе мы станем создавать шедевр — обычный разговор между художником и моделью, — а я занялся осмотром помещения. Мне еще никогда не приходилось бывать в мастерской художника, и все здесь казалось новым и интересным. Посредине на мольберте стоял большой черный холст, рядом с ним, на длинном столе, — тюбики краски, банки с кистями, палитры и телефон — вещь совершенно необходимая любому великому живописцу, помнится, подумал я тогда. Перед мольбертом возвышалось нечто похожее на искусственный грот.
На полу были с большим вкусом разложены булыжники, а в щели между ними воткнуты увядшие кустики. При наличии близорукости и богатого воображения можно было углядеть во всей этой декорации некоторое сходство с живой природой, но лично меня она не убедила. Правда, на одном из камней я обнаружил собачьи галеты и занялся ими, пока Элоиза звонила по телефону. Потом она набрала еще один номер. И еще. Каждый раз повторялась одна и та же история: она обзванивала своих друзей с просьбой не звонить ей и не отвлекать от работы, что было довольно забавно, потому что сама она только и делала, что отвлекалась. Тем не менее она с жаром рассказывала всем о грандиозной задаче, муках творчества и необходимости полной изоляции от мира до тех пор, пока шедевр не будет закончен. А я про себя размышлял о том, как же обходились без телефона старые мастера. Наверняка рассылали во все стороны посыльных с записочками.
Примерно через полчаса я начал проявлять нетерпение и чувствовать, что оказанная любезность еще выйдет мне боком. Помните, что я говорил о добрых делах? За них приходится дорого платить — в этом нет никаких сомнений. Под аккомпанемент очередного телефонного разговора я глазел в окно и уже сожалел о том, что при рождении был наделен столь выдающейся наружностью. Пусть творцы сами страдают ради искусства, но зачем же мучить нас, моделей?
Наконец Элоиза отложила телефон и взялась за дело. Она отвела меня к гроту, поставила на булыжники и после долгой возни выбрала позу, причиняющую мне максимум неудобств. Так я и должен стоять, объявила она, и не двигаться, невзирая на острый камень, впившийся в тело в районе хвоста. Потом художница отошла назад, вытянула вперед руку, подняла палец и задумчиво уставилась на меня на манер Дега, оценивающего перспективу. Нет. Так не годится. Чего-то не хватает. Мне разрешили стать по стойке «вольно», а сама Элоиза унеслась зачем-то в сад.
