Через некоторое время Анри рассказал о дереве, на которое он забрался, когда был малышом. А потом не осмелился спуститься обратно вниз и просидел там весь день напролет.
— Я жутко боялся, — сказал он. — А еще страшнее казалось то, что все будут смеяться надо мной.
— Кто-то пришел и спас тебя?
— Нет. Я слез вниз сам. Я плакал от испуга. А потом снова вскарабкался вверх, в тот же миг.
— Да, — сказала Фло. — Понимаю.
Не много машин было на шоссе той ночью. Анри представил себе Николь, которая лежала и прислушивалась к шуму автомобилей, они проезжали по одному, и ее одиночество становилось еще больше. «Великолепная женщина, — думал он. — По-видимому, жить с ней легко. У меня — женщина с трудным характером. Все хорошо!»
Когда они подъезжали к своему дому, он почти мимоходом спросил:
— Что это значит: быть несчастным и знать об этом?
— Возможно, это не так опасно, — ответила Фло. — Думаю, это не так опасно. Думаю, если знаешь об этом, это не опасно.
Мальчики уже легли спать. Анри завел будильник и собрал бумаги, которые ему нужны были для работы назавтра. Платье Фло было покрыто пятнами от земли и травы, он замочил его в ванной.
Он снова открыл сумки и чемоданы, уже в третий раз.
— Но, Арне, любимый, — сказала Эльса, — мы никогда не тронемся в путь, если ты не надеешься на наши записи. Мы ведь составляли их целую вечность!
— Знаю, знаю, не шуми, мне нужно проверить всего лишь несколько мелочей…
Его худое лицо сморщилось от страха, а руки снова начали дрожать.
«Ему постепенно станет лучше», — подумала она.
«Ему постепенно станет лучше, — так сказал врач, — месяц полного покоя, и ничего больше. Он переутомился, и виновата в этом школа…»
— Эльса? Который час? Как по-твоему, уже слишком поздно звонить ректору
[93]
? Только чтобы объяснить ему, объяснить до конца, я имею в виду, чтоб ему все стало понятно.
— Нет. Не звони опять, не нужно. Не думай об этом.
* * *
Но ведь он думает об этом, думает все время. Они давным-давно поняли, что это его прошение об отставке никто не примет всерьез; они всё понимают, они хотят, чтоб он вернулся обратно, когда выздоровеет…
Повернувшись к жене, Арне сказал настойчиво-устало — он повторял это уже сотни раз:
— Проклятая школа! Проклятая малышня!
Она ответила:
— Тебе бы учеников постарше. Твои слишком малы, они плохо схватывают. Но надо понимать…
— Вот как? Их надо понимать? Да они маленькие чертенята, способные на все — я говорю тебе, на все, — только чтобы уничтожить мою работу и превратить мою жизнь в ад…
— Арне, перестань! Успокойся!
— Вот именно: успокойся. Великолепно! Скажу тебе, что больше всего на свете меня беспокоит, когда меня пытаются успокоить!
Эльса начала хохотать, ее напряжение разрядилось сильным смехом — смехом, внезапно сделавшим ее лицо прекрасным.
Он закричал:
— Идиотка! Ненормальная!
Он яростно опрокинул чемодан на пол и, повернувшись к ней спиной, закрыл лицо руками. Эльса очень тихо сказала:
— Извини… Иди-ка сюда!
Он подошел к стулу, на котором она сидела, и, опустив голову ей на руки, сказал:
— Расскажи еще раз, как все будет!
— Мы подплываем все ближе и ближе к берегу. Папина лодка очень маленькая, но сработана надежно. Это наше свадебное путешествие. Ты сидишь на носу, ты никогда прежде не был в шхерах. Увидев каждую новую шхеру, ты думаешь: это та, что нам нужна, но нет, нам надо в самую дальнюю глубь моря, к островку, который кажется лишь тенью на горизонте. А когда мы высадимся на берег, это больше уже не папин остров, это наш собственный, на много-много недель; и город, и все люди исчезают все дальше и дальше, а под конец их вообще не видно, и у нас нет с ними ничего общего. Лишь одно сплошное спокойствие. Сейчас, весной, дни и ночи бывают безветренны, беззвучны, можно сказать, прозрачны… Ни единая лодка не проходит мимо, дол го-дол го…
Она замолчала, а он спросил:
— Ну а потом?
— Нам не надо будет работать. Никаких переводов. Ни почты, ни телефона. Ничего, что нам было раньше необходимо. Мы почти не открываем привезенные с собой книги. Мы не рыбачим, не садовничаем. Мы только ждем, когда нам чего-нибудь захочется, а если не захочется, то, значит, это вообще не важно.
— Ну а если нам чего-нибудь захочется? — задал он свой вечный вопрос, и она ответила:
— Тогда мы сыграем. Сыграем в какую-нибудь совершенно ненужную игру.
— А с кем ты обычно играешь на острове?
Засмеявшись, она ответила:
— С птицами.
Он сел и посмотрел на нее.
— Да, с птицами, с морскими птицами. Я всю зиму собираю и сушу для них хлеб. А когда приплываю на шхеру весной, мне стоит только свистнуть — и они узнают меня, и тогда повсюду хлопают белые крылья, птицы клюют на лету хлеб из моих рук. Это прекраснейшая из игр, какую только можно себе представить!
Они оба встали, Эльса подняла руки и показала, как к ней подлетает большая чайка, и рассказала, какое испытываешь ощущение, когда крыло слегка задевает твою щеку, так мягко! И когда плоские холодные лапки чаек находят опору на твоей руке, так доверительно… Она рассказывала больше уже не для него, а для самой себя, она говорила о своей собственной чайке, той, которая возвращалась каждую весну обратно на шхеру и стучала клювом в оконное стекло, — она называла ее Казимирой.
— Какое имя! — сказал Арне.
— Да, не правда ли интересное?! — Обвив его руками, Эльса заглянула ему в лицо: — Как по-твоему, может, нам сейчас лечь спать?
— Конечно, но ты ведь знаешь: нынче я сплю немного беспокойно, я боюсь разбудить тебя. Принести тебе сок или воду?
— Воду, — ответила Эльса.
* * *
Они отправились в путь только под вечер. Теплые лучи заходящего солнца еще покоились, медля, над морем, и небо было совершенно спокойно и неописуемо прекрасно. Крупные острова остались уже позади, и теперь им встречались лишь невысокие шхеры, подчеркивавшие невидимую линию горизонта. Арне сидел на носу, иногда он оборачивался, и они улыбались друг другу. Она обратила его внимание на длинную вереницу перелетных птиц, державших путь над их головами к северу; она показала ему нескольких морянок, что пролетели мимо, прямо над своими отражениями в воде, мелькая с быстротой молнии стремительными крыльями. Она закричала:
