— Не знаю, — ответил Фрид, — этим занимался другой отдел. Какая вам разница, продолжайте с того рисунка, которым он закончил, и сделайте что-нибудь свое, но лучше всего так, чтобы шов не был заметен. А подпись можно не ставить.
Вода закипела. Стейн снял с плитки ковшик и вытащил штепсель, достал чашку и сахар с полки, на которой их нашел; ложечки не было. Пакетики с чаем он принес с собой.
Шесть дней спустя явился Фрид и сказал, что решение уже принято. Стейн работал в стол, но контракт будет подписан на днях. На семь лет. Руководство очень им довольно, но хочет еще раз напомнить, что работать необходимо много и очень быстро. Фрид выглядел усталым, хотя его мягкое, с неуловимым выражением, лицо улыбалось. Он подошел и пожал руку Самуэлю Стейну, а потом ободряюще и покровительственно коснулся его плеча.
— Это приятно! — обрадовался Стейн. — Это в самом деле приятно! Вы возьмете то, что я сделал, или мне начать снова?
— Нет, конечно нет, у нас нет на это времени. Мы запустим материал, который есть, а вы ускорите темп своей работы так, чтобы обеспечить материал на два месяца вперед.
— Ответьте мне на один вопрос, — попросил Стейн. — Он работал в этой комнате?
— Кто, Аллингтон?
— Да, Аллингтон.
— Ну да, это его комната. Пожалуй, будет хорошо, если вы продолжите начатое им дело в той же самой комнате, не правда ли?
— Здесь множество его вещей. Хотя я не собирался их рассматривать. Он приедет их забрать?
— Я позабочусь, чтобы они исчезли, — сказал Фрид. — В общем-то здесь тесно. Я попрошу кого-нибудь все убрать!
Самуэль Стейн спросил:
— Аллингтон умер?
— Нет, нет, конечно нет!
— Тогда, значит, он заболел?
— Милый мой, не беспокойтесь, — ответил Фрид. — Все абсолютно в порядке. А теперь я пожелаю вам счастья в вашей работе.
* * *
Вначале Стейн работал, ни к чему не притрагиваясь в комнате. Его первые рисунки были опубликованы без подписи, и разницы никто не заметил. Вообще за последние три года, что действовал контракт, Аллингтон не ставил свою подпись, и это сыграло на руку. У Самуэля Стейна было время поднажать и выдавать больше картинок в день. Он работал все лучше и лучше. Он учился делать сразу полдюжины рисунков в карандаше и покрывать их тушью, начиная с совершенно черных поверхностей. Войдя в работу целиком, он дорисовывал детали, а к полудню, обретя уверенность в руке, выводил сложные линии и самые красивые части картинки, которые приходилось писать быстро и nonchalant
[44]
. Затем он начинал новый разбег. Он постепенно успевал все быстрее и быстрее.
В редакции его поздравили, когда первая полоса вышла из печати безо всякой реакции со стороны общественности. В тот день он был удручен, но это прошло, и он с чувством спокойной радости продолжат рисовать хорошие картинки, за что аккуратно получал свою плату. Пришло ощущение надежности. Не надо было бегать вокруг со своими иллюстрациями и обсуждать их с начинающими заносчивыми писателями, совершать три-четыре поездки ради каждой благословенной книжной обложки; принимать заказ, встречаться с автором, сдавать работу и ждать, ходить за гонораром, а иногда не один раз мчаться в типографию проверять, соответствуют ли цвета оригиналу. Сейчас все шло как по маслу. Ему не надо было даже сдавать работу, он оставлял рисунки, сделанные за день, на своем столе, и кто-то их вечером забирал. Заработную плату он получал каждую неделю в кассе. Фрида он больше не видел, разве что иногда встречал на лестнице.
— Вы никогда не приходите взглянуть, — говорил Стейн.
— Незачем, мой мальчик, — шутливо отвечал Фрид. — Ты замечательно справляешься. Но берегись, если застрянешь на месте или начнешь отклоняться от темы. Тогда я тут как тут!
— Боже меня сохрани! — смеясь отвечал Стейн.
Он раздобыл себе обогреватель, и газета оплатила расходы. Им теперь они дорожили, и для этого были все основания. Блуб-бю печатали почти в сорока странах.
Иногда Стейн отправлялся на улицу, где на углу продавались газеты, и выпивал там стаканчик. Ему нравились темные неряшливые бары, переполненные людьми, работавшими в той же сфере, что и он, и говорившими о своей работе. Он выпивал стаканчик и снова шел в газету.
Встречал он и других художников, иллюстрировавших комиксы. Они были дружелюбны и обращались с ним как с новичком, как с мальчиком, что еще не принят в их узкий круг, но подает большие надежды. Они не были снисходительны, скорее — мягкосердечны. Напитки здесь друг другу не предлагали и расходились, лишь повисев недолго над стойкой со своим стаканчиком.
Среди них был один, которым он восхищался, — великолепный художник по фамилии Картер. Картер рисовал прямо без карандаша, он делал ужастики в натуралистическом стиле. Это был тяжелый, очень некрасивый человек с рыжими волосами. Он двигался медленно, никогда не улыбался, но, казалось, забавлялся тем, что происходит вокруг него.
— Скажи-ка мне, — однажды произнес он, — ты один из тех, кому мешало заниматься Высоким Искусством то, что он рисует комиксы?
— Нет! — ответил Стейн. — Вообще-то нет!
— Это хорошо! — обрадовался Картер. — Они невыносимы! Они ни то ни другое, не поймешь, что им надо.
— Ты знал Аллингтона? — спросил Стейн.
— Не очень хорошо.
— Он был из тех, я имею в виду — из невыносимых?
— Нет!
— Но почему он завязал с этим?
— Он устал, — ответил Картер, осушил свой стаканчик и отправился обратно на работу.
Комнату Аллингтона так и забыли убрать, и это было даже хорошо. Стейну нравилось сидеть одному среди накопившейся за много лет кучи забытых вещей, это было как в старой уютной комнате с выцветшими обоями, которые окружают тебя со всех сторон. Мало-помалу он стал открывать ящики, по одному в день. Он обнаружил письма поклонников за последние месяцы, пачки были связаны резинкой: письма, на которые уже был дан ответ, те, что могут подождать, важные письма, письма, на которые еще надо ответить или послать рисунок с Блуб-бю; снова пустой ящик, ящик с рисунками Блуб-бю на глянцевой бумаге, сложенный вдвое картон, изысканные виньетки и веселые картинки для детей.
Бумага, бумага, вырезки из газет, счета, носки, фотографии детей, квитанции, сигареты, пробки и шнуры и прочий сор умершей жизни, который скапливается у того, кто не в силах больше уделять этому внимание. И ничего, что касалось бы комиксов. Самуэль Стейн не смог найти больше никаких заметок о работе Аллингтона, кроме того списка в правом кармане куртки.
Пока Стейн занимался серией Аллингтона, тот становился для него все более и более реальным: Аллингтон, который не может нащупать идею и стоя смотрит на улицу сквозь серое стекло; Аллингтон, который заваривает чай и роется в своих ящиках, отвечает по телефону, или совершенно забытый среди своих рисунков Аллингтон, знаменитый и усталый… Чувствовал ли он себя одиноким или боялся людей? Работалось ли ему лучше по утрам или позднее, когда в газете все затихало, что он делал, когда чувствовал, что совсем увяз в работе, или же он продолжал работать без перерыва двадцать лет?
