— Это в меру. И они, пожалуй, не посмеют слишком многого требовать, раз серия тянется так долго. Люди хотят получать новое постепенно.
Аллингтон вышел на кухню за напитками, а вернувшись, спросил, как Стейн нашел его адрес.
— Мне дал его мальчик, Билл Гарвей. Он поднялся наверх с рисунком для вас. Вообще-то я его прихватил.
Аллингтон взглянул на Блуб-бю в форме астронавта и сказал:
— Знаю, он был из тех, кому труднее всего отвечать. То и дело писал. Поверил он вам?
— Не знаю. Я не очень хорошо справился.
— Почта приходит к вам или к Юнсону?
— К Юнсону.
— Это лучше!
— Одно плохо, — сказал Самуэль Стейн, — немного жутко — быть не самим собой. Я к этому не привык.
— Понимаю, — ответил Аллингтон. — Стоит войти во вкус, и тогда все уже кажется обыденным и обязательным, как обязательный экземпляр книги, который сдают в библиотеку. Выплевываешь из себя все быстрее и быстрее, а они принимают. Уже предвидишь их реакцию и соглашаешься с их бездонным тупоумием. Одна и та же тема все снова и снова. С глупыми вариациями.
— Но все-таки, — осторожно произнес Стейн, — дело тут в ответственности, разве не так? Ведь все эти люди открывают свою газету и читают комиксы, и так или иначе это на них влияет. Возможно, они об этом не знают, но не могут от этого отказаться… Научите их чему-нибудь. Или утешьте. Или испугайте их, заставьте задуматься. Вы понимаете, что я имею в виду?
— Я знаю, — ответил Аллингтон, — именно этим я и занимался.
На некоторое время наступило молчание.
— Мы так и не нашли ваш последний синопсис, — сказал Стейн. — Он исчез?
— Возможно.
— Но я нашел один, с Диким Западом. Думаю продолжить эту тему. Жалко бросать его.
— Будет обычная история?
— Примерно. Всего шестьдесят полос. Быть может, немного больше.
— Да, да! — согласился Аллингтон. — Думаю, кое-что вы отвергли. Дикий Запад можно брать только раз в году. Но пусть печатается с продолжением. Это не важно. Где вы работаете?
— В вашем кабинете.
— Там по-прежнему холодно?
— Мне поставили обогреватель.
Помолчав немного, Стейн спросил, что ему делать со всеми вещами в чулане и в письменном столе.
— Скажите кому-нибудь, чтобы вынесли все во двор.
— Но я не могу, — ответил Самуэль Стейн, — ведь это целая жизнь, а ее просто так во двор не выносят.
Аллингтон захохотал, и лицо его вдруг стало очень привлекательным.
— Стейн, это не целая жизнь. Это маленькая часть жизни. Видишь — я еще жив! — сказал он, переходя на «ты». — Что тебя мучает? То, что я покончил с работой и сбежал от всего? У тебя контракт всего на семь лет, пожалуй, ты как-нибудь справишься. Ты не повесишься. — Наполнив стаканы, он продолжил: — Один это сделан. Вилла возле Ривьеры
[45]
, и увеселительная яхта, и все прочее, а он идет и вешается. Возможно, это не так уж и странно, но я написал письмо другим художникам, рисующим комиксы, и предупредил, чтобы они не заключали долгосрочные контракты. Письмо в газете, у них в музее. Положить тебе лед?
— Нет, спасибо, — ответил Стейн. — Я выпью так. А что делать с этим мальчиком? С Биллом.
— Ничего! Он станет старше и увлечется чем-нибудь другим. Поверь мне!
— Что ты скажешь… — произнес Стейн. — Я заглянул в твои ящики.
— И что ты подумал?
Стейн заколебался, но потом сказал:
— Что ты очень устал.
Аялингтон поднялся и подошел к окну. Темнело. Он сделал было движение, желая опустить занавеси, но потом оставил все как есть. Он стоял, глядя на улицу.
— Пожалуй, мне пора, — произнес Стейн. — Хочу вернуться и немного поработать.
— Это были их глаза, — не оборачиваясь, сказал Аллингтон. — Их серийные глаза, глаза из комиксов. Все время одни и те же идиотские круглые глаза. Удивление, ужас, восхищение и так далее, ведь стоит только передвинуть зрачки, одну или другую бровь — и прослывешь искусным художником. Подумать только, как много можно получить столь малыми средствами! А ведь на самом деле они выглядят точно так же. Но необходимо было все время делать что-то новое. Все время! Ты знаешь это? Ты научился этому? Так ведь?
Его голос был так же негромок, как прежде, но звучал будто бы он говорил стиснув зубы. Он продолжал, не ожидая ответа:
— Новое! Все время новое. Начинаешь искать идею. Среди знакомых или друзей. Сам ты опустошен и забираешь все, что есть у них, и используешь это, и выжимаешь из этого что можешь и что они рассказывают тебе. И думаешь только о том, можно ли это использовать…
Аллингтон обернулся и в наступившей внезапно тишине уставился на Стейна. Кубики льда задребезжали в стакане, его рука начала дрожать. Он медленно продолжал:
— Ты понимаешь, понимаешь, у нас нет ни сил, ни времени, мы должны торопиться.
Самуэль Стейн поднялся со стула.
— Каждый день, — продолжал Аллингтон, — каждую неделю и месяц, каждый год и Новый год, а им никогда нет конца… и те же самые существа с теми же самыми зрачками маячат вокруг и никогда не перестанут маячить перед тобой…
Лицо Аллингтона изменилось, набрякло, и мышца задергалась возле рта. Стейн опустил глаза.
— Прости меня, — сказал Джон Аллингтон. — Я не хотел. В общем-то все идет хорошо, в самом деле, работа идет все лучше и лучше. Последнее время я отлично справлялся, они говорят, что я стал гораздо лучше работать. Садись. Посидим немного. Ты любишь сумерки?
— Нет, — ответил Стейн, — нет. Я не люблю их. — Встречаешь ли ты иногда Юнсона?
— Да, иногда, в баре. Он приятный.
— Собирает почтовые марки. Но только с морскими мотивами — лодками и кораблями. Я слышал об одном человеке, который собирал марки с музыкальными инструментами. С коллекционерами весело. Я мог бы заниматься мхами. Ну, ты знаешь, мох… Но тогда ведь надо жить за городом.
— Чтобы мху вырасти, требуется много времени, — сказал Стейн. — И нужно жить за городом. Да и птицы, говорят, уничтожают все, если год выдастся неурожайный…
Он смолк. Ему хотелось уйти, этот визит опечалил его.
Аллингтон сидел, играя карандашом, он катал его по столу туда-сюда, туда-сюда.
«Он так красиво рисовал, — думал Стейн. — Ни у кого не было таких красивых линий. Таких легких и чистых, похоже, ему было весело выводить их».
Вдруг Аллингтон спросил:
