— Дорогой, не глупи, — сказала я, — спокойнее… Бабушка вовсе не такая, как ты думаешь. Люди приходят к ней и в вельветовых брюках, и в чем угодно, она обожает богему.
— Вот именно, — ответил Юнне, — но я ведь не богема, я совершенно обыкновенный, я не имею права надевать вельветовые брюки на чье-либо восьмидесятилетие. Тем более что в первый раз с ней встречаюсь.
Я говорю ему:
— Мы распакуем подарок перед тем, как войти. Бабушка любит сама открывать их только на Рождество.
С подарком было не так-то легко! Бабушка звонит мне и советует:
— Детка, ты, верно, приведешь с собой твоего парня, чтобы показать его мне, но не вздумай покупать какой-нибудь ненужный и дорогой подарок. У меня сейчас есть в основном все, что мне нужно, а кроме того, вкус у меня гораздо лучше, чем у большинства моих потомков. И я не желаю оставлять слишком много хлама после смерти. Придумайте что-нибудь совсем простое, но с любовью. Только не вздумайте искать что-либо, имеющее отношение к искусству, вам это не по плечу.
Мы прикидывали и так, и этак. Бабушка полагает, что она — идеал терпимости, но при этом она отягощает родственников столь непритязательными желаниями, что выполнить их на самом деле совсем не легко. Ведь вроде было бы так просто купить, например, чашу из толстого стекла, но нет: это значило бы, что ты буржуазна, да и подарок твой принесен вовсе не с любовью… Естественно, я кое-что рассказывала Юнне о бабушке и о ее картинах тоже; и он чувствует себя польщенным. Один из бабушкиных ранних эскизов висит у нас дома, он из Сан-Гвимигнано, куда бабушка прикатила на свою первую стипендию, стало быть, прежде, чем прославилась своими рисунками с изображениями деревьев. Она часто говорила о Сан-Гвимигнано. И мне до сих пор хочется слушать ее рассказы о том, как счастлива она была именно в этом маленьком итальянском городке с его башнями, как ощущала себя сильной и свободной, когда просыпалась на восходе солнца, чтобы приняться за работу, а некая юная синьорина везла по городу свою тележку с овощами. Бабушка открывала окошко и указывала пальцем на нужные ей овощи. Они превосходно понимали друг друга, и было тепло и ужасно дешево, а потом бабушка выходила из дома с мольбертом…
Юнне тоже понравился этот рассказ. И легко представить себе, что случилось потом. Юнне абсолютно самостоятельно отправился в лавку, где продавали разнообразные товары, и нашел там картины с видами Сан-Гвимигнано. И вот у нас в руках подарок для бабушки! В магазине ему сказали, что это литография начала девятнадцатого века. Мы не сочли это чем-то выдающимся, но во всяком случае…
— Юнне, — сказала я, — а теперь пойдем. Будь просто самим собой — она это обожает.
В дверях бабушкиной мастерской толпился длинный ряд поздравителей, несколько молоденьких кузин сновали взад-вперед, принимая верхнюю одежду. Мало-помалу мы тоже прошлюзовались в большую просторную комнату, роскошно декорированную и убранную бабушкиными помощниками. Заметив ее, я зарулила в нужную сторону, поспешно сжав руку Юнне, чтобы успокоить его. Где-то на заднем фоне играла музыка, отнюдь не классическая, но, возможно, специально подобранная и столь элитарная, что лишь в скрытой форме отражала неординарность бабушкиной личности.
Мы направились к ней. Она была одета со свойственной ей сознательно-нарочитой nonchalance, а седые волосы легкими, как бы случайными, локонами обрамляли серьезное лицо с очень ясными и насмешливы ми глазами, лицо, которое приняло учтивое выражение.
— Это Юнне, — представила я. — Юнне, это бабушка!
— Добро пожаловать, — сказала она. — Финн, не правда ли? — продолжала бабушка, окидывая Юнне нежным взглядом. — Как же ты справишься со старинным закоснелым родом, где болтают только по-шведски? Ну а… вы женаты или нет? Все в порядке?
— Все в порядке, да не совсем, — храбро ответил Юнне, и бабушка засмеялась. Я поняла, что он пришелся ей по душе.
Она спросила:
— Ну, а где же ваши подарки?
Она долго рассматривала картину с видом Сан-Гвимигнано и в конце концов заметила, что «верно, вы в самом деле постарались», и тут же с молниеносной улыбкой добавила:
— Я писала на эту же тему. Только лучше. — С легким жестом, заключавшим в себе и окончание аудиенции, и тайное взаимопонимание, она отправилась дальше.
В большой комнате доминировал бабушкин стол для моделей — подиум, прикрытый барселонской парчой и в изобилии уставленный разными яствами, начиная от оливок и кончая тортом со взбитыми сливками. Младшие бабушкины потомки бегали вокруг с цветочными вазами, которые еще утром наполняли водой. Гости толпились группками, бурно беседуя между собой, и каждому подносили бокал шампанского. А над всем этим, словно картина Шагала, проплывала бабушка; как своего рода нежданная радость, она приходила и уходила, вкрапляя то тут, то там свои маленькие афоризмы. Но я заметила, что она остерегалась представлять гостей друг другу. Ни малейшего намека на скверную память. Представьтесь друг другу сами, дорогие друзья! Смогу ли я когда-нибудь держаться так же свободно, как бабушка?!
Через всю мастерскую все время с криками пробегали дети. Но, казалось, это ничуть не раздражало бабушку, она очень спокойно советовала матерям позаботиться о том, чтобы дети не причиняли особого беспокойства. Мы с Юнне опустились за стол, где уже сидело множество гостей, и слишком поздно заметили, что ошиблись: этот стол был предназначен для тех, кого бабушка называет «интеллектуалы» и кто общается исключительно друг с другом. Чем они занимались, я не знала. Я отчаянно пыталась хоть что-нибудь сказать и наконец после долгого молчания, обратившись к господину с эспаньолкой, произнесла:
— Как необыкновенно красиво освещена мастерская вечером!
К моему величайшему облегчению, господин с эспаньолкой заговорил о значении света, затем перешел к идее ощущения, но прошло довольно много времени, пока я поняла, что он искусствовед. К счастью, он не рассчитывал более чем на одного слушателя, а я задумчиво кивала, повторяя: «Ну конечно!», «О! Так и есть!» и иногда поглядывала на Юнне, сидевшего с несчастным видом напротив меня. Он притулился рядом с одним из тех гениев, которые только и делают, что молчат, и ни на йоту тебе не помогут. Во всяком случае, я немного гордилась тем, что мой Юнне принят в клан отпрысков художественно одаренных натур, да еще в клан, где порой демонстрируют парад слабоумия.
Однако он вскоре сумел спастись и, пересев ко мне, прошипел прямо в ухо:
— Пошли домой?
— Да, — ответила я, — скоро пойдем.
И вот тут-то вошли они — трое господ, мужчин неопределенной внешности. Они производили впечатление какой-то неряшливости — перепачканная одежда, была вся в пятнах. Но совершенно точно они не принадлежали к богеме, хотя, разумеется, волосы у них были длинные, но скорее такие, как обычно бывают у людей среднего возраста. Они устроили целый спектакль из своего появления, отвесив глубокий поклон бабушке и поцеловав ей руку. Она сопроводила их к незанятому столу далеко у окна, и каждому из них подали по бокалу шампанского. Вскоре один из бокалов очутился на полу, разбившись вдребезги, бабушка же только слегка улыбнулась, хотя я-то знала, как тревожилась она именно за эти бокалы, — по-моему, бокалы были еще свадебные. Принесли снова кофе и снова пирожных, но вновь прибывшим господам по-прежнему подавали шампанское. Я увидела, что Юнне, пробираясь вдоль стен, прилежно разглядывал все, что там висит, пока не приблизился к столу, где сидели вновь прибывшие. Ведь он, мой дорогой Юнне, не понимал, что это стол неудачников. Как бы там ни было, он, казалось, наконец-то там прижился.
