Один из этих господ подошел к столику, где стояло виски, и прихватил с собой целую непочатую бутылку. На обратном пути он делал глубокие реверансы и отвешивал поклоны бабушке, но, возможно, улыбка ее на сей раз производила впечатление усталой.
Мой же искусствовед, немного переместившись за столом, оживленно болтал — кажется, речь по-прежнему шла об идее ощущения. Я поднялась и незаметно подошла к Юнне, меня удручало, что приходится слушать о вещах, которых я по-настоящему не понимала или до которых мне не было дела.
Один из вновь пришедших господ, тот, у которого были седые обвислые усы, поднял свой бокал и изрек нечто:
— И вот, стало быть, он пишет так же непонятно, как пишет Юксу, черт побери!
— Верно, — согласился Юксу. — И всего лишь семь сантиметров.
— Ты измерял?
— Да, я взял сантиметр и измерил. Точь-в-точь семь сантиметров, словно покупаешь гороховый суп в пакете. Ты точно знаешь, что купил, и никакой картины. Но эти неофиты, по крайней мере, пишут картины.
Третий господин произнес:
— Он, пожалуй, так стар, что подлизывается к молодым.
— Да, точно, черт возьми!
— Но всего в этой жизни не получишь, — сказал тот, что с усами.
— Нет!
Они продолжали беседовать, спокойно и вдумчиво, казалось, они привыкли так беседовать между собой, но спорить больше не желали. Они просто излагали факты. Например, они ни слова не говорили об искусстве, разговор касался больше повышения платы за квартиру, того или иного конкурса, результат которого оказался несправедливым, хотя ведь нечего и ожидать, что…
Но когда бабушка, очаровательно совершая свой очередной обход гостей, оказывалась поблизости, они оживлялись и преисполнялись учтивости, словно настоящие кавалеры. Юнне не произносил ни слова, но я видела, что ему необычайно интересно. Ни один из них не обращал на нас особого внимания, но они следили за тем, чтобы наши стаканы то и дело наполнялись, и любезно предоставили мне место чуть поближе к столу. Их манера вести разговор вселяла спокойствие. Мы сидели словно на мирном заповедном острове, никто из них не спрашивал, чем мы занимаемся, они позволили нам сохранять анонимность. Праздник вокруг нас был уже в полном разгаре, и в комнате казалось совсем сумеречно. Дети исчезли. Вдруг кто-то зажег люстру, и тут же внесли пироги. Тот, кого звали Юксу, поднялся, мы все вместе встали и, так уж это получилось, вышли в прихожую сплоченной группкой, а после бесконечных реверансов, почтительных поклонов и откровенных любезностей в адрес бабушки спустились на лифте вниз. Но она успела мне шепнуть:
— Не приглашай их! Их трое, а у вас нет денег. Хотя она наверняка видела, что ее бутылка виски спрятана у Юксу под пальто.
II
Когда мы вышли на улицу, было холодно. И ужасно тихо. Ни машин, ни людей, лишь этот поразительный полусвет, что несет с собой весенняя ночь. После довольно долгого молчания мы представились друг другу. Их звали Кеке и Юксу, а того, что с усами, — Вильхельм.
— Пройдемся, — предложил он. — Спустимся вниз. Но не в наше обычное место!
— Нет, — возразил Кеке. — Там теперь неуютно. Пойдем присядем где-нибудь, а потом посмотрим.
Обратившись ко мне, он на редкость дружелюбно спросил:
— Вы давно живете вместе?
— Два месяца, — ответила я. — Вернее, почти два с половиной.
— И вам хорошо?
— Да, ужасно хорошо!
Вильхельм сказал:
— Пойдем на наше обычное место. Там есть газеты.
Это место находилось за прибрежными утесами, внизу, в гавани. Мы все взяли по газете из мусорного ящика и уселись рядом на краю набережной. Рыночная площадь была совершенно пуста.
— А теперь примем по маленькой, — обратился Юксу к Юнне. — Но пусть твоя жена нас извинит, стаканов у нас нет. Ты не очень-то многословен. Тебе хорошо?
— Ужасно хорошо, — ответил Юнне.
У меня появилось ощущение, что ему следовало бы остаться с ними наедине, без меня. Обратившись к Вильхельму, я вежливо заметила:
— Здесь действительно уютно. Как прекрасно быть с людьми, которые ничего не принимают слишком серьезно.
— Ты очень молода, — ответил Вильхельм. — Но у тебя чудесная бабушка!
Мы выпили все вместе, и вдруг Юнне довольно бойко разговорился:
— Я слышал, что вы там говорили: нельзя ожидать всего в этой жизни. И все же надо ждать, я имею в виду ждать чего-то невероятного — от себя самого и от других. Надо целиться высоко, ведь падать вниз всегда немного дольше, если вы понимаете, что я имею в виду, — как стрела из лука…
— Ясно, абсолютно ясно, — успокоил его Кеке. — Ты абсолютно прав. Посмотри, они входят в гавань. Я люблю лодки.
Мы снова выпили немного виски и стали рассматривать рыбачьи лодки, что медленно причаливали к набережной. Подошли двое приятелей наших новых знакомых. Манеры у них были явно светские.
— Привет, Кеке! — поздоровался один из них. — Извини, я вижу, у вас гости. Сигарет не найдется?
Получив по одной, они отправились дальше. Высоко высоко в весеннем небе, словно белоснежная мачта, покоилась над пустынной площадью церковь Стурчюркан
[57]
. Хельсингфорс был неописуемо красив, никогда прежде я не видела, как красив этот город.
— Церковь Святого Николая, — сказал Юксу. — Всего им надо переименовать. Стурчюркан — вот идиотство! Это название ни о чем не говорит.
Он дал пустой бутылке соскользнуть в воду и упомянул мимоходом, что они не могут больше писать настоящие стихи.
Теперь ночь казалась уже такой темной, какой она может быть в мае, и никакие фонари ей вовсе не нужны.
— Объясни мне, — попросила я, — что подразумевается под ощущением?
— Наблюдательность, — ответил Вильхельм, — то, что внезапно видишь, и тебе вдруг приходит в голову какая-то старая идея. Или даже новая.
— Да, — подтвердил Кеке. — Новая!
Мне показалось, что стало холодно, и, внезапно рассердившись, я сказала, что восьмидесятилетие — это абсолютно дурацкий праздник.
— Дружок, — произнес Вильхельм. — Праздник был настоящий и по-своему красивый, но он уже кончился. Остались теперь только мы, что сидим тут и пытаемся размышлять.
— О чем? — спросил Юксу.
— О нас! Обо всем на свете!
— Как, по-твоему, о чем думает бабушка?
— Это никому не известно.
Вильхельм продолжал:
— А история с этими пятьюдесятью выставками в неделю! Да они ведь с ног собьются. Им ведь не успеть больше, чем молодым, этим дьяволам.
— Каким таким дьяволам? — спросила я.
