Виктория сняла шляпу. Сидя на стуле с прямой спинкой, в побеленной чопорной комнате Хильды, она попыталась и дальше думать о подруге своей юности. Но образ Хильды становился все более и более туманным, едва ли чем-то иным, нежели почти забытым угрызением совести. Виктория закурила третью за этот день сигарету и посвятила себя разглядыванию апельсинов за окном.
Викторию Юханссон в свое время обожали ученики, она умела пробудить их интерес, ее неожиданные паузы не имели ничего общего с рассеянностью; во время этих пауз формулировалась идея, которую следовало изложить с абсолютной ясностью. Да и позднее, в университете, где она читала курс лекций по филологии Севера, Виктория внушала всем большое уважение, несмотря на свою мягкость и тотальное неумение что-либо хулить или навести хоть какой-нибудь порядок в своих бумагах и заметках, которые она вечно теряла или забывала.
Возможно, причиной этого уважения была беспомощная непрактичность Виктории, обезоруживавшая ее учеников, и постоянная ее доброжелательность, пресекавшая всяческую попытку критиканства или насмешки. И кроме того, она внушала уверенность; Виктория казалась надежной уже издалека: невысокая крепкая фигура, которая в тупоносых туфлях спокойно шагала тебе навстречу. Виктория любила ходить в trenchcoat и вообще в широких платьях, но это не мешало тому, что ее tatercape
[72]
была из шиншиллы, а жемчуг — натуральным. Она надевала свое жемчужное ожерелье, когда к ней приходили в гости ученики. Еще до того, как Виктория начала работать в университете, она имела обыкновение устраивать для них раз в неделю небольшие party
[73]
; в те времена она угощала их горячим шоколадом с пирожными, потом — мартини с маслинами, и можно было, если захочешь, привести с собой своего друга. Кому-то это могло показаться несколько нарочитой любезностью, но все в конце концов тушевались пред Викторией и заведенным ею порядком вещей; ее не стоило критиковать, ее поступки можно было лишь принимать или нет. Когда молодые люди приходили в гости к Виктории, они держали пари: с чем она не справилась на сей раз; это становилось своего рода игрой. Быть может, она не смогла вытащить пробку из мартини, или же пробка провалилась в бутылку, в квартире погас свет, и никак не исправить повреждение, окно не закрыть, какой-то важный документ завалился за книжную полку и так далее… С известной нежностью приводили они все в порядок, а потом смеясь говорили: «Милая старушка Виктория». Элисабет, возможно, не принадлежала к числу лучших ее учеников, но была прелестна, просто очень прелестна.
Комнату на верхнем этаже в доме Хильды, предназначенную для Виктории, Элисабет привела в порядок. Халат положен на кровать, букет камнеломки, пепельница — на столе. А самое большое внимание со стороны Элисабет — книга Стенли Гарднера
[74]
— милое дитя не забыло, что Виктория питает слабость к детективам.
Окошко здесь было таким же маленьким, но зато сверху видны были длинные террасы, что, поднимаясь все выше и выше, окаймляли горный склон белыми и розовыми рядами цветущих миндальных деревьев. Элисабет рассказывала о террасах, удерживавших землю от обвалов и строившихся столетиями, она говорила, что в нынешние времена не много найдется таких людей, кто умеет строить стены на старинный манер, без строительного раствора, но как бы обрамляя каждый камень тончайшей деревянной инкрустацией. Виктория как раз чрезвычайно интересовалась стенами; однажды за городом она пыталась подправить каменный причал у берега, но если уж у тебя нет практической сноровки, то ее у тебя, к сожалению, и не будет.
Еще одна маленькая лесенка вела вверх, на террасу на крыше. И оттуда внезапно открывались просторы невиданной красоты. Перед Викторией с истинной величавостью простирались горные цепи, а внизу, в глубокой чаше долины, сама Виктория меньше блохи. Пейзаж выглядел трагическим, торжественным и абсолютно замкнутым. Создавал ли он настроение? От него веяло совершеннейшим одиночеством. Виктория молча стояла и прислушивалась, а потом вдруг заметила, что тишина не была абсолютной: то время от времени — собачий лай, то внизу на проселочной дороге у городка — автомобиль, а очень-очень далеко — звон церковных колоколов. «Все познается в сравнении, — думала она, — ведь и море становится более просторным, если видишь несколько островов, прерывающих линию горизонта… Необходимы контрасты. А теперь, теперь я думаю, что этот трудный день оказался довольно длинным для меня. Я не стану распаковывать вещи и не стану готовить еду. Пойду лягу».
Сон Виктории был преисполнен мирным покоем и таинственными картинами. Перед восходом солнца запели петухи, в селении, должно быть, было множество петухов. Настало утро. В комнате сделалось ужасно холодно, особенно остыл каменный пол. Виктория надела все шерстяные вещи, какие только у нее были, и спустилась вниз по лестнице, открыла окошко, обрамленное ярко-зеленой листвой, усеянной апельсинами, и высунулась наружу; она держала в руке апельсин, но не могла заставить себя сорвать его, каким-то образом это было бы не в ее стиле. Пожалуй, лучше выпить чашку чаю.
Слава богу, горелка зажглась, газовый баллон еще не кончился. Был в кухне еще другой аппарат, который, возможно, имел отношение к теплой воде. Виктория осторожно нажала на кнопку, и аппарат, обеспокоенно шипя, зашумел, так что она снова выключила его и вскипятила чай на конфорке. Холодильник был полон мелких аккуратных полиэтиленовых пакетов, она открыла один из них, но поняла, что в нем промороженная каракатица, и снова быстро закрыла пакет. Баночка с джемом показалась ей такой, какой ей и должно быть. Возможно, именно эта добропорядочная баночка омрачила мысли Виктории: «Вторгаться в жизнь другого человека, в холодильник Элисабет, в ее постель, в ее исполненный страха отъезд… Я эгоистична. Что мне известно об Элисабет? В умывальной комнате — безопасная бритва, может, ему пришлось куда-то переехать из-за меня?»
Виктория надела плащ и шляпу, налила молока кошкам и вышла. Утро было прохладным, солнце едва перевалило через гребни гор. Улица заканчивалась у рынка маленькой красивой площадью с фонтаном посредине и парой деревьев, на которых листва еще не появилась; надо будет выяснить, что это за деревья. Быть может, платаны? Там был магазин и кафе, о котором писала Элисабет, кафе, принадлежавшее некоему Хосе, и большой желтый почтовый ящик, показавшийся Виктории каким-то по-домашнему уютным и надежным. Надо купить марки и послать красивые открытки нескольким бывшими ученикам. Все двери были еще заперты. Какой-то старый человек пересек площадь, и они поздоровались. «Теперь я здесь живу, — подумала Виктория, и легкий холодок радости пробежал у нее по спине. — Со мной, проходя мимо, здороваются… Все будет хорошо».
В тени патио она раскрыла «Путеводитель для туристов» с самыми обычными выражениями: «Не будете ли вы столь любезны… Я огорчен, прошу прощения, где мне найти сапожника, портного, магазин сувениров, салон красоты…»
