– Кайнын! – воскликнул Лёша. – Воришка! Грабитель проклятый!
Кайнын – так эвены называют бурого медведя. Пенжинские косолапые людей боятся, но при каждом удобном случае устраивают человеку различные пакости. На беду, наш четвероногий грабитель, похоже, был знаком с цивилизацией: очень уж умело добрался до содержимого банок со сгущенкой – расплющил их и потом выдавил, как зубную пасту из тюбика. Наверное, этого мишку когда-то привадили к себе геологи? В последнее время геологические отряды всё чаще появляются в тундре, и ребята от скуки и для забавы подкармливают маленьких медвежат. Они привыкают к человеческой пище и, став взрослыми, не преминут при первом же удобном случае ограбить охотника, рыбака или туриста: тушёнка и сгущёнка для них все равно что лёгкий наркотик.
Мы помянули медведей, мягко выражаясь, недобрым словом, погоревали над измятыми консервными банками, но делать нечего – надо как-то жить дальше… Лёша нашел свой «огнедобывающий» агрегат – медведь его тоже выгреб из рюкзака, но с гастрономической точки зрения палочки и камень его не привлекли и потому остались в целости.
Мы молча развели костёр, на ивовые прутики нанизали крепкие боровички и сунули их в огонь – получился грибной шашлык.
Вкусно-то вкусно, но есть хотелось по-прежнему. Кое-как собрали спиннинг и наудили немного рыбы. Лёша завернул её в листья кипрея, обмазал тёмным, густым, как дрожжевое тесто, илом и закопал в золу, а сверху набросал красных угольков.
– Мечта рыбака, – кратко пояснил он. – Такая рыбка получится – язык проглотишь!
Хариусы, запечённые в иле, и вправду оказались великолепными. Сухая глина легко отваливалась от мяса вместе с кипреем – и приятно, сладко пахло белорыбицей, пареной в собственном соку.
А потом Лёша меня перепугал. Он принёс двух крупных налимов. Рыбины ещё не успели уснуть и, вздёрнутые на кукан, трепыхались, размахивая серыми хвостами. Лёша уселся на камень и спокойно, не морщась, впился зубами в хребтину самого жирного налима. Рыбина забилась в его руках ещё отчаяннее, но Лёша, не обращая на это внимания, продолжал свою трапезу.
Признаюсь, я сначала подумал, что с ним не всё в порядке: мало ли, не справился человек со стрессовой ситуацией, нервы подвели…
– Никогда, что ли, не видел, как рыбу едят? – Лёша блеснул крепкими белыми зубами. – Советую и тебе не брезговать: от свежей рыбы прибывают силы. Наши старики ели её именно вот так, – он снова впился в хребёт налима, – и никогда не болели цингой, да и зубами не мучались. Между прочим, завтра предстоит трудный переход – нужно хорошо подкрепиться, отдохнуть…
– А тебе не противно есть налима живьём?
– Слышал о японской еде суси? – отозвался Лёша. – Это не что иное, как сырые морепродукты! А бифштекс с кровью разве никогда не пробовал? И что? Не противно? То-то!
– Так то ж бифштекс…
– Видно, ты ещё не знаешь, что бывалые тундровики, и русские тоже, всем витаминам предпочитают парное мясо и тёплую кровь. Добудут, например, дикого оленя – сразу же начинают лакомиться его внутренностями. Это первое угощение для всех почётных и уважаемых гостей в домах эвенов!
– Я про такое только читал. Но ведь сейчас в аптеке полно всяких витаминов, в магазинах – фрукты, овощи, даже астраханские арбузы в рыбкооп завезли…
– Но это там, в Каменном! – возразил Лёша. – А здесь, как видишь, всего этого нет… Впрочем, неволить тебя не стану. Как хочешь. Сырая рыба – дело вкуса. Но если окажешься в Москве и тебя поведут в японский ресторан лакомиться дорогущей суси, то вспомни вот этого налима, – он снова впился в рыбину. – Очень вкусно!
Потом Лёша накопал каких-то корешков, нарвал листьев кипрея и всё это разложил для сушки. Из кипрея, знаю, получается золотистый, вкусный напиток – недаром второе название этого растения иван-чай. А вот когда Лёша набрал исландского мха и, выварив его в котелке, поставил отвар студиться, я снова удивился. И тут же получил объяснение: эвенские охотники издавна пьют его как бульон. Тут же Лёша и рецепт привёл, правда, для домашней готовки: надо взять три стакана измельчённого мха, отварить его в течении двух часов, добавить в отвар брусничный сок и сахар, снова довести до кипения, остудить – вот и получился кисель, да ещё какой!
А ночью я опять маялся от бессонницы: донимали проклятые комары, на которых наш дымокур мало производил впечатления, и где-то жутко и часто кричала сова, в прибрежных зарослях изредка слышались всплески воды – наверное, на прогулку вышел утиный выводок.
Я выходил из палатки, чтобы подбросить в огонь сучьев: костер мы решили оставить, чтобы не подобрались непрошеные ночные гости. Над тундрой струился призрачный свет, на востоке протянулась узенькая багровая полоса. Сначала едва заметная, как щель в неплотно прикрытых ставнях, она постепенно расширялась – вот-вот брызнет солнце!
Спать не хотелось. Несколько раз Лёша вылазил из палатки, садился у огня, закуривал папироску от дымящейся веточки и гнал меня спать. Конечно, надо бы его послушаться и немножко подремать, но Морфей, похоже, облетел меня стороной.
Ночь была короткой, хотя всё же это была ночь. А вот в мае и начале июня на Пенжине забывают, что такое ночь. Лишь два-три часа стоят прозрачные, чуть-чуть дымчатые сумерки, и снова – всплеск яркого праздничного дня. Добропорядочным гражданам это если и причиняет беспокойство, то его легко исправить: достаточно, допустим, опустить тяжелые плотные шторы – и в доме наступит желанная ночь. А вот что делать «юношам бледным со взором горячим», то бишь чьим-то любовникам? Незамеченным по Каменному не пройдешь: ты весь как на ладони. И если учесть привычку местных кумушек, страдающих бессонницей, сидеть у окна, то «сарафанное радио» непременно сделает тебя героем дня: шёл, мол, таким-то и таким-то маршрутом, зашёл в такой-то дом, пробыл там… кхе!… кхе… столько-то часов и минут.
ОВ, смеясь, предложила: «А ты не ходи по прямой, сделай крюк к Пенжине – будто бы прогуливаешься…» – Это в первом-то часу ночи? – «А что тут такого? – она удивлённо подняла брови. – Веди себя как человек городской: наших обычаев не знаешь, гуляешь сам по себе, когда хочешь. А может, ты привык к полуночным променадам? Может, ты так с бессонницей борешься…» – Ну, а дальше что? – «А дальше, – она коротко хохотнула, – возвращаешься по улице, параллельной моей, доходишь до скверика напротив моего дома и через него – к моему окну…» – Точно! Под твоим окном такие густые березы растут! Никто не увидит…
Но увидели-таки! Причем, это был коллега ОВ. Плохой стоматолог, он вызывал массу жалоб. Против всех зубных болезней у него был один способ лечения: «Надо вырывать!» И ладно бы, удалял зубы безболезненно, а то ведь народ у него криком кричал, зубы обламывались, ранки потом гноились и щеки его пациентов от воспаления раздувались как первомайские шары. Поэтому, когда в нашу редакцию пришло письмо, в котором дантиста ругали на чём свет стоит, Вэ И его опубликовал. Стоматолог пришёл в редакцию выяснять отношения, и поскольку редактор был на каком-то очередном заседании районной администрации, выслушивать гневные тирады «оскорблённой добродетели» пришлось мне. В ответ на очередное «Какое вы имели право?» я, измученный его бурей и натиском, брякнул: «Редакция не всегда разделяет точку зрения авторов опубликованных материалов. Это в газете на последней странице написано…» Стоматолог ухватился за фразу: «Ах, не разделяете? Так опубликуйте опровержение!» И тут я не выдержал: «Ни за что! Только через суд…»
