— Я кормлю их, когда прихожу сюда по утрам. Варю им яйца, даю молоко. Раз в неделю мне привозят с фермы продукты, и я каждое утро приношу в школу еду. Здесь нет возможности хранить ее в холодильнике.
Вот откуда мускулы, подумал он.
Мальчик у нее на коленях закашлялся, сплюнул на пол. Линда похлопала его по спине.
— Иногда женщины осаждают меня просьбами о лечении, — сказала она. — Они приносят мне своих детей, плачут. Я, конечно, ничего не могу сделать. Иногда я думаю, что это испытание, посланное Богом. Что я должна получить медицинское образование, вернуться сюда и здесь практиковать.
— Ты думала над этим?
— У меня нет того, что для этого нужно.
— Я уверен, ты делаешь очень много хорошего как учитель.
— Едва ли я делаю что-то хорошее.
Она опустила мальчика и за руку отвела его к девочке повыше, которая стояла у стены. Линда поговорила с девочкой и, вернувшись к Томасу, объяснила, что сестра мальчика заберет его домой. Линда и Томас вышли из класса и по короткой тропинке поднялись вверх по холму к церкви.
— Это католическая церковь, — сказала она, открывая дверь. — Одна из немногих в округе.
После запустелого класса церковь была откровением, прохладное помещение освещали пять окон: стекла были насыщенных цветов, с толстыми полосами свинца в промежутках, словно их раскрашивали Пикассо или Сезанн. Небольшое здание было пропитано свежим запахом, напоминающим запах тростника или пшеницы. При необходимости здесь могла поместиться сотня человек.
Томас смотрел, как Линда окропила себя святой водой из купели у главного входа, преклонила колени возле скамьи и постояла так некоторое время, прежде чем сесть. В груди у него словно все пересохло, будто ее продул горячий ветер; воспоминания были такими острыми, что пришлось опереться о спинку скамьи, чтобы удержать равновесие. Томас постоял в задней части церкви, подождал, пока она вознесет молитву Богу, которого так страстно ненавидела, потом присоединился к ней.
Они сидели молча. Ее голова была непокрыта, и это удивляло. Он вспомнил мантилью, много лет тому назад поспешно накинутую на волосы для субботней исповеди. Тогда она считала, что не может войти в церковь без головного убора. Он хотел взять ее за руку, но какое-то сохранившееся чувство благопристойности остановило его.
— Ты узнаешь эту женщину? — спросила Линда, слегка щурясь и указывая на одно из красочных окон сбоку. Это было изображение женщины, которая выглядела одновременно чувственной и нежно любящей, глаза ее были воздеты к небу. На ней была ярко-желтая одежда, африканские волосы буйными прядями окружали лицо. В отличие от других изображенных здесь людей, она была чернокожей.
— Магдалина.
— Ты вспомнил.
— Конечно, вспомнил. Чудесная картина. Очень похожая по своему замыслу на картину Тициана, которую я видел в прошлом году во Флоренции. Я даже думаю, что за модель был взят Тициан. Волосы потрясающие. Прямо в духе этого художника. Магдалину часто изображают полуобнаженной, с длинными ниспадающими рыжевато-белокурыми волосами. Очень красиво.
— Ты был там в прошлом году?
— По пути сюда. В Италии я видел еще двух Магдалин. Одна — работы Бернини
[39]
в Сиене. Это скульптура. Грудь женщины обнажена и прикрыта волосами. У Донателло
[40]
она совсем другая. Изможденная. Аскетическая. Более кающаяся.
— Интересно, что она африканка, — заметила она.
— Ты щуришься.
— Думаю, мне нужны очки.
— Считается, что она — воплощение эроса и женственности в христианстве, — произнес он.
— Видно, ты изучал эту тему.
— Да. Для кое-каких вещей, над которыми сейчас работаю. Ты читала «Последнее искушение Христа» Никоса Казандзакиса?
[41]
— Как удивительно. Я читаю его «Отчет перед греками».
— Казандзакис изображает Магдалину как местную проститутку, женщину, которую Иисус желал с самого детства. Якобы у него были с ней сексуальные отношения на протяжении всей жизни. Некоторые считают, что она родила ему детей.
— Все учреждения для незамужних матерей носят имя Магдалины.
— Я помню, — сказал он.
— Ты смотрел «ИисусХристос — суперзвезда»?
— «Я не знаю, как любить его».
— Я никогда не переставала любить тебя.
У него перехватило дыхание, и он закрыл глаза. За ними, как взорвавшаяся звезда, была чистая боль утраченного времени. Он положил руки на бедра, словно сдерживая внутри страшную боль.
— Теперь я думаю об этом, как о детстве, — сказала она. — О чем-то, что было когда-то, но что не может появиться снова.
Томас посмотрел вверх, на потолок, как делают, когда не хотят показывать слез.
— Почему ты отозвалась? — спросил он хриплым голосом.
Она положила ногу на ногу, и ей пришлось подвинуться в сторону в узком проходе.
— По всем тем причинам, которые я тебе называла. Я думала, что ты забыл меня, просто стал жить дальше своей жизнью.
— Никогда.
— Я знала, что ты женился. Моей тетке не терпелось сообщить мне об этом. Думаю, она позвонила мне, как только узнала об этом.
— О Линда.
— Вот так.
Он не мог прикоснуться к ней в церкви. Какую бы ненависть она ни испытывала к своему Богу, он знал, что она будет против такой попытки. Когда они вышли из церкви, он тоже не мог притронуться к ней, потому что дети терпеливо ждали их и шли за ними по тропинке. И только когда деревня осталась позади и дети уже исчезли из вида, он протянул руку и остановил ее. Она обернулась — слава Богу, с такой готовностью — и прильнула к нему. Первый поцелуй показался незнакомым, но он все равно чувствовал, что вернулся, приехал домой, пристал к берегу. И мог бы сказать ей об этом, если бы она не закрыла ему рот вторым поцелуем, вкус которого напомнил теперь о тысячах других. Линда обвила сильными руками его шею и трогательно притянула его голову к себе. Томас оступился и упал на колени, не намеренно, а потому, что потерял равновесие. Она привлекла его к себе, так что он оказался прижатым к ее обнаженному животу. Наслаждение было столь велико, что он застонал от благодарности. Она склонила свою голову к его голове.
