Бодро поставив меня на место, он спросил, что я делаю в этой стране. Поначалу я увиливал, сослался на Регину и наконец сознался, что я писатель. «Для кого ты пишешь?» — спросил он. Вопрос обоснованный. «Ни для кого», — ответил я, и, должен сказать, он мне не поверил. В конце концов, кто бы стал писать ни для кого? Намекая на свои знакомства, он упомянул, что скоро в страну приезжает Тед Кеннеди
[45]
и что он (мой чиновник) отвечает за организацию вечера в честь сенатора. И тут я выпалил: «Я знаю Теда Кеннеди». Это была первая политическая фраза в моей жизни, более того — первая политическая мысль в моей жизни. Этим я наконец завоевал его внимание. «На самом деле, — пояснил я, — это мой отец его знает. Однажды Кеннеди был в нашем доме на ужине».
«Вот как», — произнес официальный представитель посольства.
И поэтому «делом Ндегвы», возможно, все-таки займутся.
Пиши мне. Ради Бога, продолжай писать. День без тебя кажется непрожитым днем, который можно вынести только потому, что я взываю к своей памяти, копаюсь в ней до полного ее распада, и клочья ее разносятся по ветру.
Люби меня, как ты любила в воскресенье. Разве я прошу о многом?
Томас
P. S. Заголовок в сегодняшней газете: «ГИЕНА УТАЩИЛА ЖЕНЩИНУ В ЛЕС».
15 декабря
Дорогой Томас!
Я пишу тебе из больницы, она называется «Мария Магдалина» (нет, я не выдумываю), мне пришлось отвести туда Дэвида, того мальчика, у которого в классе случился приступ кашля. Мужественный мальчик. Он не хочет, чтобы его исключали. У него какая-то загадочная болезнь, которую врач не может определить. Эта болезнь вызвала пневмонию, и у него такой изможденный вид, что он едва стоит на ногах. Сейчас его увели, чтобы сделать анализы, а я жду, потому что мать Дэвида тоже больна и не может выйти из хижины. За самыми маленькими детьми ухаживает дочь. О Томас, мы ничего не знали о страданиях, даже самых элементарных вещей, правда?
Эту небольшую больницу построили в тридцатых годах для сбившихся с пути девушек европейского происхождения, родители которых были слишком бедны, чтобы отправить их рожать в Европу. Сейчас, конечно, это уже никого не волнует, и больница стала чем-то вроде скорой помощи для всего района. Здесь есть очень хороший врач из Бельгии. Он молодой и веселый, и все женщины влюблены в него. Мне кажется, он вообще не спит: когда я прихожу, он всегда на месте. Врач был озадачен случаем Дэвида и отправил образцы его крови в Брюссель для анализа. Как может врач лечить болезнь, которую не в состоянии даже определить?
Сестра Мари Фрэнсис, внушительная и большая, все время проходит мимо и неодобрительно поглядывает на меня. Вероятно, она видит во мне оступившуюся девушку-католичку, когда я рассматриваю зловещий крест на стене напротив. Монахиня молча проходит мимо, наши взгляды встречаются — просто ничего не могу с собой поделать; возможно, я ищу какой-то знак, какое-то послание от нее? — и я чувствую себя выставленной напоказ, более обнаженной, чем выгляжу в своей небрежной одежде.
Я не говорила тебе, что, когда ты уехал, неожиданно приехал Питер. Я была поражена явлением этого второго за день привидения и отпрянула от двери. Он принял мою панику за простое удивление, которое было вполне понятно. Я все еще ощущаю тебя своей кожей. Мне пришлось придумывать, что я заболела, устала, все, что угодно. Не из стыда, а из страха быть изобличенной.
О Томас, несмотря ни на что, я счастлива.
Вчера я договорилась повезти детей в Ньери на парад в честь Джомо Кеньятты. Тридцать детей влезли в два фургона «фольксваген» и в один «Пежо-504». Мы стояли на склоне и смотрели на участников парада, которые были в племенных нарядах и кроссовках, держали в руках зонты «кока- кола» и без конца ели фруктовое мороженое. Мы послушали, как Джомо Кеньятта произнес речь о «харамбе»
[46]
и будущем Кении. Конечно, в присутствии детей нужно быть сдержанной и не обращать внимания на горькую иронию слова «свобода», звучащую из уст Кеньятты, когда такие люди, как Ндегва, томятся в тюрьме. (У тебя нет новостей от «морского пехотинца»?) Хотя нужно сказать, что и среди зрителей, и среди демонстрантов напряжение было достаточно высоким: как ты знаешь, Кеньятту уже не любят так, как прежде. На холме совершенно неожиданно возникла паника и началось массовое стихийное бегство. Сотни людей побежали, не понимая, что они направляются к заграждению из колючей проволоки. Паника оказалась заразительной. Мы собрали детей в тесный круг, заставили их лечь на землю и фактически накрыли своими телами. Я думала, что застрелили Кеньятту. Что это переворот. Питер получил удар коленом в спину. Солдаты с ружьями стали на колени рядом с нами и прицелились в толпу. Никто не погиб, но десятки были ранены, когда толпа врезалась в заграждение. Позже мы узнали, что паника была вызвана роем пчел. Над головой, невзирая на свалку, с ревом пронеслись шесть истребителей, приветствуя Кеньятту. На наших глазах один из них отделился от эскадрильи и врезался в близлежащее поле для гольфа.
Я пишу об этих событиях так, как когда-то писала о фильмах или о поездках на пляж. Не могу сказать, что привыкла к ним, но они меня уже не шокируют.
А шокирует меня моя любовь к тебе.
Мне хочется думать, что то, чем мы обладаем, может существовать вне реального времени, само по себе, и не вторгаться в жизнь. Мысли глупые и опасные. Это уже проникло во всю мою жизнь.
Твоя Л.
21 декабря
Дорогая Линда!
Ты пишешь о панике и истерике, но я могу думать только о Питере, о том, как вы были с ним на холме, как он неожиданно явился в твой коттедж (пока я возвращался к кипящей от злости Регине). Уже ревную. Ревностью глубокой, всепоглощающей, которая низводит меня до ничтожного, недостойного любви существа. Ты спала с ним? В ту ночь? Так быстро, после того как мы были вместе? И неважно, что я не имею права ревновать. Это все человеческая страсть: слабое, уязвимое место. Более того, я ревную тебя к твоему врачу, в которого влюбляются все женщины. Ты и себя к ним относишь?
Не отвечай на эти вопросы.
Вчера вечером мы с Региной были на презентации книги Эррола Тшебинского «И заговорит тишина». По сути, это биография Дениса Финча Хэттона, любовника Бликсен, когда она жила на своей кофейной плантации. Но это еще и книга о жизни самой Бликсен, о ее произведениях об Африке. (Возможно, ты уже знаешь об этой книге? В любом случае, посылаю тебе ее вместе с этим письмом, так как ты сказала, что уже прочла все книги в Нджие.) Вечер проходил в «Карен кантри клаб». На этой тусовке были фактически только белые, за одним примечательным исключением. В углу сидел старик в темном костюме и плохо выглаженном пальто, трость его лежала на стуле. Он попивал чай и болтал с двумя старушками (как, должно быть, женщины не любят переходить в эту возрастную категорию!) в фиолетовых костюмах и шляпах. С первого взгляда они напомнили мне незамужних теток, сплетничающих с дядьями-холостяками на семейном сборе. Но потом мне сказали, что старик — тот самый Каманте, персонаж книги «Из Африки», преданный повар Бликсен, человек, чья история составляет значительную часть этой книги. Он был маленьким мальчиком, когда пятьдесят лет назад она нашла его, несчастного и больного, пасущего коз на ее земле. Теперь же это старый человек, который, я полагаю, был свидетелем удивительных преобразований в своей стране. Подозреваю, что его специально вытащили откуда-то для такого мероприятия, и он был кем-то вроде почетного гостя. Судьба распорядилась так, что он сидел теперь в этом углу за чашкой чая, предаваясь воспоминаниям о той Африке, которой уже не существовало, в компании женщин, которые во времена Бликсен не пустили бы его за свой стол.
