Она скользнула внутрь и повернула замок.
Он понял, что она пьяна, но ничего не мог с собой поделать. Возможно, это последний раз — наверняка последний раз, — когда они были вместе. Дважды украденный момент, как кредит в банке, когда основной капитал исчерпан. Томас воспринял это как милость, о которой Линда еще не знала. Его собственного горя было достаточно для них обоих.
В темноте он нашел губами ее губы, гладил и целовал волосы. Единственным источником света был фонарь за окном, и Томас едва различал лицо Линды. Он чувствовал ее мускулистое тело, прижавшееся к нему более страстно, чем когда-либо прежде — более опытное тело, — и от вожделения им не терпелось раздеться. Он потянул ткань, наступил на нее, не имея времени расстегнуть пуговицы. Линда сняла туфли и стала вдруг меньше, подвижнее. Какое-то время они стояли у стены, затем оперлись о кожаное кресло. Они опустились на ковер между креслом и столом, и Томас ударился спиной об угол стола. Линда не была похожа на себя — такую неистовость мог породить только долго сдерживаемый гнев. Такой же, какой охватил его, когда он отвернулся от всех, не желая никого видеть. Только на какую-то долю секунды он остановился, чтобы спросить себя, что могут думать сейчас Регина, Питер, Роланд, но сейчас все они не имели значения. Значение будет иметь только этот момент, если ему суждено будет длиться всю жизнь. И, черт возьми, это будет длиться всю жизнь. И он сказал (или это сказала она?): «Я тебя люблю», как говорят любовники, хотя знал, что эти обесценившиеся слова (разве не говорил он их Регине? а она — Питеру?) не объясняют того, что между ними происходит. Для этого он знал только одно слово, одновременно пустое и точное, которое сейчас бесконечно повторялось у него в голове: «Это, — думал Томас. — Это».
И снова: «Это».
Они лежали в неряшливой темноте кабинета. Он чувствовал скомканную одежду рядом с головой, каблук туфли, уткнувшийся в бедро. Их обнаженные бедра были втиснуты между ножкой стола и креслом. Возможно, они не смогут выйти отсюда, будут вынуждены оставаться здесь, пока их не найдут. Линда нащупала его руку и сплела свои пальцы с его пальцами, и в этом жесте, в этом медленном переплетении пальцев и в том, как она опустила их сцепленные руки на пол, было нечто, что давало ему знак: она знает. Знает, что это в последний раз. Ничего не нужно говорить — вот что подразумевал этот жест.
Она встала и собрала одежду. Томас смотрел, как она надевала свой сложный лифчик, застегивала змейку на измятом льняном платье, вставила ноги в туфли на каблуках. Оборотная сторона любви, оборотная сторона ожидания, И в момент, который он будет помнить всю оставшуюся жизнь, Линда встала на колени, склонилась к его лицу, опустив волосы, как полотнища, отгородившись ими от остального мира, и прошептала ему в лицо ту непростительную вещь, которую только что сделала.
Возможно, то была Исповедь.
Роланд обнимал Регину. В углу сбитый с толку Питер говорил что-то Линде в затылок. Гости расходились — они вели себя непринужденно, как обычно, не зная о катастрофе, а те, кто уже знали, бросали косые, насмешливые взгляды. Эта история станет анекдотом, частью собрания историй о незаконной любви в Кении. А может, даже и этого не будет. Забудется до отхода ко сну, потому что основные персонажи недостаточно известны, чтобы заслуживать постоянного внимания.
Главную драму он пропустил.
В конце концов это вошло в его душу. Которой, как он думал, у него нет. Понятие, которое он не мог даже назвать. Это было предельно просто: он не может допустить, чтобы Регина потеряла ребенка.
Вопль Регины был слышен на улице; в машине она бросалась из стороны в сторону, билась о двери, спрашивая, требуя ответа: ты спал с ней? сколько раз? Одинаково вскрикивая и от его ответов, и от его молчания. Желая знать даты и подробности, ужасающие детали, о которых он не собирался ей сообщать. В коттедже она кидалась на стены. Он пытался ее успокоить, прикоснуться к ней, но она была безумной, приняв, несмотря на свое положение, изрядную дозу алкоголя. Ее стошнило в ванной, и она просила его помощи так же сильно, как и его смерти. И все это время он думал: я не могу допустить, чтобы она потеряла ребенка.
Томас встряхнул жену, чтобы прекратить истерику. Велел, как велят ребенку, идти спать. Она хныкала и просила обнять ее, и он обнял, засыпая лишь на секунды, просыпаясь от новых скорбных воплей. Просыпаясь, чтобы услышать яростные обвинения и угрозы. Она убьет себя, сказала Регина, и у него на совести будут две жизни. Она не останавливалась часами, по-видимому уже исчерпав все силы — свои или его, — поражая его силой своего гнева. До тех пор, пока наконец не уснула, и на время — благословенные часы! — установилась тишина.
Утром Томас оделся, решив, что должен сделать это лично, не доверяя письму. Он взял письма Линды и положил их в карман.
Это была самая печальная поездка в его жизни. Линда сидела за столом. Возможно, она провела здесь не один час. Просто ждала. Просто курила. Перед ней стояла скромная чашка чая. Кожа покрыта пятнами, волосы и лицо немыты.
Несомненно, она только что прошла через все ужасы собственного семейного скандала.
— Почему? — спросил он в почти пустом кафе.
Она не смогла ему ответить.
— Это должно закончиться, — произнес он. — У меня нет выбора.
Не было нужды упоминать, что Регина беременна, потому что об этом Линде уже сообщили вчера вечером без него. И Линде не надо было говорить, что она любит его, — это тоже уже было сказано Регине вчера вечером. Регина выкрикивала ему эти слова, когда металась по комнате.
— Я всегда… — начал Томас. Но закончить фразу не смог.
Раздался сильный удар грома — будто шут хлопнул в ладоши на королевском представлении («А теперь внимание!»), — и начался дождь, внезапный потоп, который в одно мгновение распустил тысячу — нет, сто тысяч — узлов напряжения. Дождь был теплый, почти горячий. Зонтик кафе свернулся и никак не защищал их. Линда плакала, не стыдясь слез. Томас положил письма на стол, подвинув их ей под руку.
Он заставил себя уйти, думая на ходу: это худшее, что он узнает за свою жизнь; ничто и никогда не причинит ему снова столько боли.
Часть третья
Семнадцать
Она стоит на краю пирса на октябрьском холоде. Светит луна — высокая и такая яркая, что можно читать книгу. Парни молча столпились за ней, не веря в то, как им повезло. Один из них говорит: «Не надо», но она знает, что он хочет этого, что не может с собой ничего поделать. Вода подергивается рябью в конусе света, и ей на мгновение кажется, будто кто-то плывет до самого горизонта. Она ступает на край и в следующую секунду уже летит над водой в безупречном прыжке.
Океан смыкается над головой, вода — как шелк вдоль тела. Эту фразу она потом подарит парню, который сказал: «Не надо». Соленая вода у нее в ноздрях и глазах. Она отплывает от пирса, прежде чем подняться на поверхность, наслаждаясь прозрачной чистотой воды, хотя знает, что на дне могут быть старые туфли, разбитые бутылки, использованные шины, колышущееся нижнее белье.
